Альпийская фиалка

Старший письмоводитель Назар-бей ни на каком языке не говорил, а хихикал. Баласан Кевер-бей говорил: «Се-бир — Сибирстан… Зар дубара, кареры туп ара»[89]. Й только Павли-бей Орбелян говорил и писал на литературном языке, образец которого мы уже привели. Но это был мертвый язык, как язык Тер-зи-базума, когда он, вспотев под тяжестью венца и ризы, начинал свою проповедь:

— Народ верующий, как господь наш Иисус Христос сказал, что не пройдет верблюд через игольное ушко, так и…

Что же касается купцов, то их молодое поколение — прогрессивное — говорило на пестром армянском языке, то есть на армянском, смешанном с русским, языке, и когда, например, Ефрат Ерем в знак примирения откупоривал бутылку хереса, он говорил так:

— По-моему, дружба лучше калматал… Тигран Петович, амари тэ ми вочинч даразумени эр эд Марков-второй асацы… Хменк, гаспада…[90]

Мы уже видели, каклм языком говорил старший брат Авагимовых — Амбарный кот Согомон; после каждого слова он добавлял: «Шесть абасов, шесть абасов»; и, как рассказывали, утром, когда отпирал лавку, он говорил соседу:

— Доброе утро… шесть абасов, шесть абасов…

А Кялла Цатур — аптекарь и философ — говорил на каком-то редком языке, и только он говорил так:

— Господа, город Корис Зангезурского уезда просвещен…

А ходжи — ходжа Макич, Мирумов Кюки, Франгулов Бадал-апер, даже Джамба Цатур, который не был ходжей, а был ростовщиком, — все они говорили на каком-то смешанном тюркско-персидско-армянском языке, который так же отличался от языка купцов-прогрессистов, как иранский холст от московского. Один говорил санад, другой — вексель; один считал деньги туманами, другой — рублями; отец мерил холст гязом, который называл ханским аршином, а сын мерил русский холст русским аршином. Так различались их языки, которые Ата-апер называл собачьим языком.

Иной был киоресский язык, на котором говорили жители Старой дороги, ремесленники старого рынка и говорили по ту сторону моста во всех кварталах Шена, в селениях Цакут, Нору и Дзорек, тот язык, который госпожа Оленька называла сельским языком, ставя его ниже городского благородного языка.

Какой дивный был киоресский язык!.. Не есть, не пить, а только бы говорить на этом языке или слушать, как сладко и нежно говорила прачка Мина, как она растягивала слова, будто не говорила, а тихо пела у прялки, и слова ложились, как мягкая кудель. А Долун-Кари… наклонялся к холодному роднику, вдоволь напивался, и вода капала с его усов, и он говорил: «Хувай…» [91] — и так говорил, так звучало это слово, что если б родник был новобрачной, то от стыда спрятал бы лицо. А Ата-апер, когда сердился, так произносил слово «ымбо», что Мегракерц сотрясался.

Ни на одной улице Гориса речь не была так чиста, как на Старой дороге. Это была не речь, а тоска, печаль, гнев: так пела куропатка в Катринском ущелье и в темноте журчал родник Цурт.

— Тиерские хлеба померзли, — говорил Ата-апер, снимая с полы чухи колючку, приставшую в поле, но так говорил, будто просил ковер, чтобы покрыть нивы. — Хора, хора! — и больше ничего не говорил Ата-апер, но это одно слово произносил так медленно, протяжно и царственно, как произносил бы патриарх полей, и кто был киоресцем, тот понимал, куда пропали былые тучные земли и ситная мука.

В Иране — Туране не было равного тебе.
Горестным стал ты, о Зангезур!..

Ата-апер декламировал две строки из «Хвалы Го-рису», но так декламировал, словно спускался в глубокие ущелья и поднимался на высокие горы, и речь его, подобно горному ветру, летела к небу.

Красив и звучен был киоресский язык. Это был дивный ковер, с узорами и розовыми цветами, старинный ковер, подобный ковру, который соткала Мина, когда была девушкой, и который лежит в зале Хает Нерсес-бея. Чем больше старел и изнашивался этот ковер, тем роскошней становились его краски, и, бывало, когда Мина относила ковер на реку и мыла, она плакала и вместе с ней плакал киоресский язык…

1935

ВАНДУНЦ БАДИН

Перевод С. Хитаровой

Все в деревне знали Вандунца Бадина, знали, что он жил возле дороги, ведущей к верхнему полю, не доходя до мельницы, близ большого орехового дерева Атананца.

Бадин был пастухом. Он просыпался раньше всех, и его протяжный крик разносился по улицам деревни:

— Эй, люди, выгоняю скот, поторапливайтесь…

Крестьяне так же привыкли к его голосу, как к пению петуха. Желая определить время, они говорили:

— Бадин еще не выгнал скот, а я был уже в поле.

Или же:

— Бадин не успел крикнуть, а я уже был на ногах!..

Бадин сам не знал, сколько лет он пас скот. Он помнил только, что в холерный год, когда подошла его очередь отбывать солдатчину, он остался в деревне. В те времена возле орехового дерева Атананца еще не было мельницы.

Никто в деревне лучше Бадина не знал окрестные горы и ущелья. Вместе со своим стадом он исходил их вдоль и поперек. Стадо свое он знал отлично. Знал, какая корова кому принадлежит, знал, когда чалая стала яловою, сколько раз она телилась и почему сломан рог у вола Караменца.