Альпийская фиалка

У дороги, ведущей к Верхнему полю, не доходя до мельницы, у большого орехового дерева Атананца, стоит дом Вандунца Бадина. Бадин больше не пасет стадо, и в доме у него никого нет. Дочь Адама недолго прожила после гибели сына. Вандунц Бадин остался один в своей старой хижине.

Глаза его слезятся, он плохо видит. Каждый день он приносит из лесу корзину валежника кому-нибудь из соседей, за это ему дают кусок хлеба, и так доживает он свои последние дни.

Когда ему становится невмоготу тащить корзину, он с упреком говорит:

— Боже, что мне сказать тебе, если я живу, а его нет…

Вечером он возвращается в свой опустевший дом, разводит огонь в очаге и ложится на циновку…

А на дворе по-прежнему бесшумно раскачивает свои ветви ореховое дерево Атананца над ветхой хижиной Вандунца Бадина…

1927

МАТЬ

Перевод А. Иоанисян

Когда ранней весной Унан, кряхтя, вытаскивал из-под навеса старую трухлявую лестницу и приставлял к стене, чтобы влезть на крышу и починить гнездо аиста, соседи говорили друг другу:

— Весна пришла! Вон и Унан опять чинит гнездо аиста.

— Хоть бы кто-нибудь починил им самим крышу.

— Рушан подрастет — починит.

— Я их породу знаю, — говорил старый приятель и сосед Унана, Межлум; его веки высохли от старости и сморщились, как абрикос, оставшийся зимой на ветке.

Тряся головой, Межлум продолжал:

— Дети Унана пошли в своего деда Огана. Рушан еще маленький, держится за подол Зани. А как подрастет, взмахнет крыльями и улетит кто знает в какую даль.

Дед Оган, отец Зани, был беспокойный, упрямый и несговорчивый человек. Работал он как вол, и никто не мог сдвинуть с места тяжесть, которую Оган легко поднимал. Одной рукой он осаживал самую сильную лошадь. Временами он исчезал из села на несколько дней, возвращался с пустыми руками, и никто не знал, то ли он ходил на охоту или пытался ограбить кого-нибудь. Домой приходил исхудалый, с ввалившимися глазами, и горе тому, кто посмел бы спросить, где он был. Он так гневно сверкнет глазами, что собеседник в страхе пятится назад.

И только во сне бормотал что-то невнятное, ворочался с боку на бок и колотил руками так, словно боролся с таким же, как он, силачом. А однажды дед Оган ушел из дому и не вернулся. Искали его повсюду, обращались к властям, посылали людей по селам и лесам, но все напрасно. И остались лишь легенды, которые рассказывали о его жизни и смерти.

Когда кто-нибудь из соседей передавал Зани слова Межлума, у старухи сжималось сердце. Расстроенная, возвращалась она домой, подзывала сына Рушана, сажала к себе на колени и, запустив пальцы в его кудрявые волосы, ласкала и спрашивала — не голоден ли он… Спрашивала, не поднимая глаз с чисто подметенного пола, такого знакомого, что она заметила бы на нем самую крошечную соринку.

Рушан не мог усидеть долго возле матери и убегал на улицу или в сад. Старуха смотрела ему вслед, потом вставала, бормоча и упрекая себя за то, что сидит без дела, и принималась за работу.

У них был небольшой дом с таким же небольшим садиком, часть которого была отведена под огород. Круглый год Унан не выходил из своего сада. Хоть сад и был мал, но для Унана работы в нем хватало. То он чинил изгородь, то подрезал сухую ветку, то разрыхлял землю под деревом, то вырывал сорняки, — словом, сад и огород у него были в таком же образцовом порядке, как двор и дом у Зани.

И каждый год ветки деревьев сгибались под тяжестью яблок и груш. Унан ставил подпорки под ветки. Вороны и сороки, воробьи и ласточки стаями слетались в сад, здесь в них не бросали камни и яблоки были вкусные.

Корова Наргиз со сломанным рогом, возвращаясь вечером с пастбища, отделялась от деревенского стада и мычала у ворот, тогда Рушан звал отца:

— Апи, Наргиз пришла!

Отец с охапкой зеленой травы под мышкой выходил из сада, клал на землю траву и шел открывать ворота. А старая Зани подтыкала подол и терла медный подойник так, словно во дворе было привязано по крайней мере десять коров.

Пока Зани доила, Унан гладил шею и лоб коровы, а сын подносил к мокрой морде Наргиз пучки зеленой травы.

Отведя корову под навес, Зани принималась готовить чай, а Унан говорил с сыном о том, какую грядку им утром поливать. И когда Рушан, не дослушав отца, выбегал на улицу, Унан, накинув на плечи чуху, выходил и садился у ворот на камень, ожидая Межлума. Соседи мирно беседовали, сидя каждый у своих ворот.

Дни текли мирно, особенно по утрам, когда Рушан был в школе. Зани садилась под черешней во дворе и вязала носки или латала платье. Воробьи весело чирикали на деревьях и прыгали по земле. Зани вязала и напевала что-то под нос. Кошка дремала на подоле ее платья, а проснувшись, начинала играть с клубком.

Если у Зани уставали глаза, она опускала голову на грудь.

Когда открывалась калитка и кто-нибудь приходил в гости, Зани поднималась с места и, отряхивая юбку, ругала кошку.

— У, привязалась ко мне, как грудной младенец.

Протирая глаза и улыбаясь, она шла навстречу гостю.

— И отчего дремота напала, не пойму.