Алракцитовое сердце. Том I

— Новые товарищи, да, Кен? — нахмурившись, спросила Эльма. — Что же случилось с прежними?

— Их больше нет, — просто ответил тот.

— III —

— Что? — глупо переспросила Эльма.

— Навоевались, отвоевались, достались червякам и воронам! Барм, Халек, Изан, Мажел, Нарех, Вахек — никого из них нет больше! — В басе Кенека прорезались по-бабьи визгливые нотки. — Кому свезло — тех нашпиговали свинцом, насадили на штыки, поджарили колдовством. Им еще повезло, да! Тем, кто не подыхал от заразы в ранах, не выл по три дня в госпитале, не изошел кровавым поносам, как Хал. Они все теперь кормят червей. Все!

— Мой брат? — глухо спросила Эльма. Если ее прежняя напускная твердость и могла кого-то обмануть, то сейчас страх и растерянность, гнев, отчаяние — все проступило в ее голосе.

— Когда мы уходили, Петер был жив, — помедлив, с видимой неохотой ответил Кенек. — Мы звали его уйти с нами, но…

— Да-да. Наш дорогой сержант! — перебив Кенека, рыжебородый мужчина в рваной куртке на голое тело вышел на середину комнаты. — Ну, сейчас-то сержант, как пить дать, уже в земле гниет. Бравый, сметливый, честный служака Петер. — Голос рыжебородого так и сочился ядом. — Который любит пошептаться с капитаном.

— Он нас выдал. Из-за него пришлось прорываться силой. — Мужчина с перевязанной головой прошел следом. Говорил он тихо и вкрадчиво, но звучало это куда страшнее, чем крики Кенека. — Мы с Барулом потеряли четверых друзей. Потому заслуживаем хорошей награды, как думаешь, красавица?

— Твой брат — дурак с навозом в голове! — заорал Кенек. — Отступаем с весны, не сегодня-завтра все в землю ляжем, а ему дальше воевать охота… Война! — он разразился потоком ругательств. — Можешь себе представить, как мы воевали, ты, женщина? Не можешь! Два дня без продыху месишь грязь, тайком жуешь ремень, душу отдать готов за плесневелый сухарь. А потом приходит приказ, и ты плетешься обратно, от усталости имени своего не помнишь, но оно тебе больше и нужно: к исходу второго дня вываливают из-за пригорка синезнаменные и палят в тебя из ружей, насаживают на пики, как свиней на вертела, давят лошадьми! А сверху жарят молнии, дождик до костей прожигает: колдуны плевать хотели, сколько своей пехоты вместе с чужой поляжет, они даже конницу не шибко берегут. И ты снова бежишь; даже радоваться, что жив, сил нет…

Он перевел дыхание и продолжил:

— В лагере глаз сомкнуть невозможно: в госпитальной палатке раненые воют. Воды нет, перевязок нет. Чем в такую палатку попасть — хуже только в плен… Еды нет, порядка нет, справедливости нет! Тебя отправляют в деревню за фуражом и секут за то, что вернулся ни с чем. А в той деревне четыре взвода до тебя побывало! Вместо амбаров — головешки; деревенские, кто еще не помер, ловят крыс и кожи вываривают. И в следующей так же. И в следующей. Скоро и тут, в Орыжи, будет так. Идем с нами, Эльма! Доверься мне, прошу… У нас получится. Война проиграна, хватит, навоевались! — Кенек снова сорвался на крик. — Да чтоб король и его прихвостни, чтоб вся эта благородная шваль, все выродки в чистых мундирах передохли! Чтоб их заставили жевать упряжь, а после разорвали лошадьми! Чтоб их сварили заживо! Да, мы сбежали, Эл. И мы дураки, немногим лучше Петера, сожри его волки, мы большие дураки, что не сбежали раньше! Бергичевцы наступают, первые отряды объявятся здесь еще до зимы; вы обречены… Но я пришел за тобой. Идем с нами! Мы с парнями при оружии — сумеем отбить лодку. Перережем глотки, выпустим кишки каждому, кто станет на пути! Уйдем за реку, дальше, как можно дальше, затеряемся среди других беглецов; знаешь, сколько их? Да откуда тебе знать, женщина! Но ты поймешь, едва увидишь… Как только парни отдохнут и наберут еды, уходим!

Кенек то орал, исходя слюной, словно бешеный, то скулил, как побитый щенок; заикался, упрашивал слащавым голосом — и снова срывался на крик, размахивал руками, как припадочный. Он и был, возможно, безумен: пережитое повредило его разум, перемололо, как мельница, отравило страхом и злобой. От прежнего Кенека Пабала в нем осталось меньше, чем в меховой куртке — от зверя… Одна кожа да шкура, оболочка. Он был жалок и был бы достоин жалости — если б не ружье и «товарищи» за спиной, такие же бешеные, как он сам.

— Вас поймают и повесят. Как вы того и заслуживаете, Кен, — тихо сказала Эльма. Сейчас в ее голосе слышалась какая-то мертвенная, спокойная грусть. — Так это правда, что из-за меня ты привел в Орыжь своих… товарищей?

«Обязательно когда-нибудь повесят. Но не скоро. Если все так, как он говорит, — подобных им сотни, тысячи, и каждый второй сбежал, прихватив оружие. Всех сразу не переловишь и не перевешаешь». — Деян незаметно — он очень надеялся, что незаметно! — отполз от двери и сел, прислонившись спиной к приставленному к стене табурету. В шести-семи шагах, в углу, стояли костыли.