Алые сердца. По тонкому льду

Притворившись, что не услышала, я быстрым шагом пошла к дверям, и Цяохуэй молча двинулась следом. Когда мы приблизились к двери, я взглянула в темные окна и вздохнула про себя: когда я толкну створку, моей сестры внутри не будет.

Когда мы вошли, Цяохуэй зажгла лампу, а я опустилась на стул и замерла, погрузившись в свои мысли.

– Барышня, что с вами? – спросила Цяохуэй.

– Не обращай внимания, – ответила я. – Мне просто хочется тихо посидеть и подумать о своем.

Едва я успела договорить, как в комнату вошел четырнадцатый господин и сразу же приказал Цяохуэй:

– Принеси вина.

Присев на кушетку, где я обычно дремала или читала, он принялся наливать себе вино и пить. Он и до этого был не вполне трезв, а сейчас еще и продолжал опрокидывать в себя чашу за чашей, поэтому неудивительно, что очень скоро он сильно захмелел. Четырнадцатый опустошил уже три кувшина, но тем не менее вновь послал Цяохуэй за вином. Та подмигнула мне, прося вразумить четырнадцатого господина, но я покачала головой и знаком велела ей идти за вином, как было велено.

– Жоси, когда царственный отец умирал, ты была там, верно? – вдруг заговорил четырнадцатый господин. – Царственный отец действительно… Передал престол четвертому брату?

Мое сердце сжалось, но я ничем себя не выдала, лишь спокойно улыбнулась и проговорила:

– Неужели ты принимаешь всерьез болтовню дураков?

Держа в руке чашу с вином, четырнадцатый то и дело бросал на меня короткие взгляды.

– Меня не волнует, что говорят другие, – произнес он. – Однако, по словам матушки, царственный отец лично говорил ей, что считает достойным… меня.

Тихо вздохнув, я смело взглянула ему в глаза и ответила:

– Четырнадцатый господин, я прошу прощения за грубость, но в душе, должно быть, ты ясно понимаешь, как твоя матушка относится к тебе и как к Его Величеству. Она всем сердцем желала, чтобы это был ты, поэтому вполне возможно, что она просто неправильно истолковала слова императора Шэнцзу. Что он сказал твоей матушке, я не знаю. Знаю лишь, что император Шэнцзу действительно передал трон Его Величеству.

Четырнадцатый господин устремил на меня пристальный взгляд и долго смотрел, казалось, прожигая им меня насквозь. В конце концов он резко запрокинул голову, сделал несколько больших глотков и воскликнул:

– Я верю тебе!

Я опустила глаза в пол. Стыд и печаль теснились в моей душе, накрывая ее волнами боли.

– Наконец-то я оставляю все свои чаяния, – сказал четырнадцатый господин с мрачной улыбкой. – Отныне и впредь пусть он будет императором, а я – обычным бездельником.

Отбросив чашу, четырнадцатый лег на постель и заунывно пропел:

– «В юности был полон удали, водил дружбу с храбрецами больших городов. Я был искренен с людьми и предан им; столкнувшись с беззаконием, я терял рассудок от гнева – настолько острым было мое чувство справедливости. Мы стояли бок о бок, готовые разделить друг с другом и жизнь, и смерть, ведь данное обещание дороже всего золота мира. Мы преклонялись перед выдающейся отвагой, были прямодушны и презирали других. Мы собирались вместе и на легких повозках мчались в пригород столицы, в кабачок, где безудержно пьянствовали. На столах стояли полные кувшины, улыбки расцветали на наших лицах, и мы глотали вино, как последние пьяницы: мгновение – и кувшин был уже пуст. Изредка мы брали соколов с собаками и выезжали на охоту. Натягивая тетиву крепкого лука, мы метко выпускали стрелы, одним махом разоряя целые заячьи норы. Это было радостное время, и жаль, что оно пролетело так быстро.

Быстро, словно во сне Лу Шэна[105], я покинул столицу. В одинокой лодочке я плыл по волнам, и лишь луна была мне товарищем. Теперь я был ничтожным чиновником, по горло заваленным работой, и готов был взвыть от тоски. Вступив на грязный чиновничий путь, я был вынужден корпеть над всевозможными бумагами и документами. Многие тысячи бравых рубак, похожих на меня, были отправлены в далекие уголки страны, чтобы, будто мальчики на побегушках, отдавать последние силы бумажной волоките, а не разить врагов на поле боя и совершать подвиги! Запели флейты, загремели барабаны – в Юйяне началась смута, а затем разразилась настоящая война. Я подумал: моя душа старого солдата объята горечью и гневом, но я не могу попроситься на службу, не могу дать отпор врагу, защищая свою страну, не могу взять в плен тангутского вождя, и даже меч в моих ножнах гневно звенит на холодном осеннем ветру. Ненавижу себя, но и поделать ничего не могу; могу лишь взять цинь, пойти в горы и, провожая взглядом летящих домой гусей, музыкой выразить печаль, что бьется в груди…»[106]

Постепенно голос четырнадцатого господина затих, и он, повернувшись на бок, уснул. Поднявшись, я подошла к постели и обнаружила на щеках четырнадцатого влажные дорожки. Были это слезы или пролитое вино? Я вытерла его лицо платком, затем сняла с него сапоги и укрыла одеялом.

– Царственный отец, почему? – пробормотал четырнадцатый господин во сне. – Неужели я что-то сделал не так…

Сжав платок в руке, я прошептала:

– Прости.

Затем обернулась к прибиравшей стол Цяохуэй и негромко сказала: