Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

двери, дверные ручки и замочные скважины повсюду густо оплетены какими-то лентами… В трех разных местах на каждой двери висели тяжелые сургучные печати, поблескивавшие красным в тусклом свете, который сочился из маленькой коммунальной кухни, находившейся по другую сторону узкого коридора.

Когда Пегги поинтересовалась у другого жильца, «какая заразная болезнь стала причиной этого карантина и давно ли висят штампы дезинфекции», сосед только «невесело усмехнулся» и сказал: «Сразу видно, что вы тут новенькая»[576],[577].

Мужчин арестовывали чаще, чем женщин (прежде всего потому, что мужчин на ответственных должностях было больше), но все-таки немало женщин тоже лишились свободы. Элинор Липпер в леденящих кровь воспоминаниях «Одиннадцать лет в советских лагерях» рассказывает, что встретила

в тюрьме и лагере [многих] революционерок или жен революционеров. После жестоких допросов все они получили длительные сроки тюремного заключения, даже если отреклись от мужей, если не жили с ними вместе в последние годы перед арестом, если имели маленьких детей или были беременны. Осуждали и приговаривали к заключению даже в том случае, если муж покончил с собой за год до ареста жены.

Липпер, преданная коммунистка, приехала в Советский Союз в 1937 году и была арестована уже через два месяца после приезда. «Я не делала, не говорила и не замышляла ничего такого, что могло бы объяснить мой арест, – утверждала она. – Моя единственная вина заключалась в безграничной наивности: я вообразила, будто в Советском Союзе осуществили мои идеалы». Из-за глубокой веры в эти идеалы Липпер решила, что ее заключение – просто случайность и ее скоро выпустят. Оказавшись в тюрьме, где содержали тысячи других женщин, переходя из одной общей камеры в другую, она мало-помалу освоила русский и

смогла понимать рассказы сокамерниц. Каждая новая история, которую [она] слышала, все больше раскрывала [ей] глаза, пока [она] наконец не поняла то, от осознания чего тщетно силилась уйти: все эти люди были так же невиновны, как [она] сама. Тогда [ее] личное страдание начало сливаться с огромным коллективным страданием.

Стало ясно, что за плечами у других женщин – тот же мучительный опыт[578].

Хотя запуганная Фишер каждое утро оставалась дома – на случай, если в одиннадцать часов ей позвонят, и тогда она ответит на все вопросы куратора, – ее донесения, скорее всего, сочли недостаточно полезными. Ей отказали в визе – она хотела уехать к мужу в Америку. Как и Ледер, она оказалась в западне. До смерти перепугавшись, Фишер послала сигнал бедствия мужу, и тот обратился за помощью напрямую к Элеоноре Рузвельт. И почти сразу же Фишер сообщили, что она может получить визу в любое время, когда пожелает.

А потом, накануне того дня, когда Фишер и двое ее сыновей собирались уехать из СССР, в полночь зазвонил телефон. Звонил ее куратор, Андрей. Он сообщил, что ждет в машине под домом, и попросил Фишер спуститься. Андрей молча повез ее куда-то, а потом, к ужасу Фишер, остановился «у здания ГПУ». Прождав несколько часов, Фишер оказалась в кабинете самого Лаврентия Берии, главы тайной полиции и одного из главных инициаторов чисток. Помощник Берии сказал Фишер, что она сможет принести пользу Советскому Союзу, если просто будет докладывать о знакомых европейцах, замышляющих «навредить Родине». Ужас Фишер обратился в цинизм, когда она поняла, что вся эта встреча – просто уловка, попытка гэпэушников сохранить лицо «после того, как в [ее] судьбе принял участие сам президент США». Фишер вела себя вежливо, те – тоже, и она постаралась выйти из ГПУ как можно скорее, не оглядываясь.