Американский психопат

– Патрик… поговори со мной… не будь таким расстроенным, – умоляет она.

– Мне кажется… мне пора… хорошенько взглянуть… на созданный мною мир, – со слезами на глазах давлюсь я, ловя себя на том, что признаюсь ей. – Я наткнулся… вчера вечером… на полграмма кокаина… в своем шкафу. – Я стискиваю вместе в один большой кулак руки так, что все суставы белеют.

– И что ты с ним сделал? – спрашивает она.

Я кладу одну руку на стол. Она берет ее в свою.

– Я выкинул его. Выкинул его. Я хотел его принять, – задыхаюсь я. – Но выкинул его.

Она легонько стискивает мою руку.

– Патрик? – спрашивает она, придвигая свою руку, и вот она держит меня за локоть.

Когда я нахожу силы, чтобы взглянуть на нее, меня поражает, насколько бесполезно, скучно она физически красива, и вопрос: «Почему бы не остановиться на ней?» – возникает на моем горизонте. Ответ: тело у нее лучше, чем у большинства известных мне девушек. Другой ответ: все равно все одинаковы. Еще один: на самом деле это не имеет никакого значения. Она сидит передо мной, мрачная, но надеющаяся, невыразительная, едва не плачет. Я пожимаю в ответ ее руку, взволнованный – нет, тронутый ее неведением зла. Ей надо пройти еще один тест.

– У тебя есть портфель? – сглатывая, спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она. – Нету.

– Эвелин ходит с портфелем, – замечаю я.

– Правда? – спрашивает Джин.

– А как же Filofax?

– Он маленький, – признается она.

– Дизайнерский? – подозрительно спрашиваю я.

– Нет.

Я вздыхаю, потом беру ее руку, жесткую и маленькую, в свои.

…А в южных пустынях Судана жара поднимается удушливыми волнами, тысячи тысяч мужчин, женщин, детей скитаются по безбрежным иссохшим пустыням в отчаянных поисках пищи. Они обессилены и голодны, за ними тянется след мертвецов, истощенных тел, они едят сорняки и листья и… листья лилий, они бредут, спотыкаясь, от деревни к деревне, они умирают медленно, неумолимо; серое утро в печальной пустыне, песок носится в воздухе, ребенок с лицом как черная луна лежит на песке, царапает пальцами горло в воздухе – клубы пыли, она летит над землей, как взвихренный саван, солнца не видно, ребенок припорошен песком, он почти мертвый, глаза не мигают, и он благодарен (остановись и попробуй представить мир, где каждый за что-нибудь благодарен судьбе), что никто его не замечает, ни один человек из изможденной толпы, они молча проходят мимо, оцепенелые, скрюченные от боли (нет… один человек все-таки замечает умирающего ребенка; он видит мучения мальчика и улыбается, как будто он знает какой-то секрет), мальчик беззвучно шевелит губами в кровавых трещинах, где-то далеко-далеко проезжает школьный автобус, а где-то еще, высоко в небе, в безвоздушном пространстве, парит душа, и открывается дверь, и душа говорит: «Почему?..» – дом мертвых, бесконечность, душа парит в пустоте, время, хромая, проходит мимо, любовь и печаль накатывают на мальчика.

– Ладно.

Я смутно понимаю, что где-то звонит телефон. В кафе на Колумбус, бессчетное количество людей – может быть, сотни, может быть, тысячи – прошли мимо нашего столика, пока я молчал.

– Патрик, – говорит Джин.

Кто-то с коляской останавливается на углу и покупает батончик «Дав». Ребенок в коляске смотрит на Джин и на меня. Мы тоже смотрим на него. В этом есть что-то странное, потустороннее, и внезапно я переживаю спонтанный наплыв ощущений – как будто мое существо устремляется к чему-то и в то же время несется прочь, и для меня нет ничего невозможного.

Аспен