Amor legendi, или Чудо русской литературы

Напечатав этот текст курсивом и поставив в конце астериск, Надеждин выделил его в качестве цитаты из опубликованной им в 1828 г. в «Московском телеграфе» статьи, представлявшей собой своего рода рецензию на русский перевод поэмы-трагедии Байрона «Манфред», выполненный в 1828 г. М.П. Вронченко[1071]. Эта рецензия содержала, в свою очередь, ссылки на тексты Ш. Нодье и В. Газлитта (Хэзлитта)[1072]. Правда, в рецензии «Московского телеграфа» еще не встречается понятие «нигилизм» (лишь «ничтожество» и родственные ему слова).

О какой немецкой поэме могла идти речь? И общий сценарий, и отдельные детали изложения сюжета Надеждиным позволяют полагать, что это могла бы быть «Речь мертвого Христа с вершины мироздания о том, что Бога нет»[1073] из романа Жан Поля «Зибенкез». «Речь…», как сон, как фикция, представляет собой самостоятельный прозаический текст, который в первом издании «Зибенкеза» 1796 г. занимал особое место в качестве вступления к первому тому (в издании 1818 г. «Речь…» перемещена в конец второго тома). Еще при жизни Жан Поля этот текст приобрел большую известность: так, например, в частичном переводе на французский язык под заголовком «Un songe» его можно найти в популярной в свое время книге Жермены де Сталь «De l’Allemagne» («О Германии»; первое издание в 1813 г.).

Речью мертвого Христа Жан Поль хотел показать то модное сомнение в существовании Бога, которое в сочетании с провокационным содержанием и суггестивной формой речи обладало особой эстетической привлекательностью. По Жан Полю, нигилистический атеизм опровергает бессмертие и постулирует вместо него «необъятный труп природы» в качестве «бесформенной вечности»[1074]. В тексте «Московского телеграфа» говорилось о «трупе бытия», и Надеждин дословно цитировал это место в «Сонмище нигилистов»[1075]. Содержание сна-фикции в «Речи…» таково: мертвецы выходят при лунном сиянии из своих могил, чтобы собраться в кладбищенской церкви. Христос приходит к ним и отвечает на их вопрос о том, есть ли Бог. «Бога нет ‹…› мы без отца». После этих слов рушатся церковь, земля и мироздание. Остается лишь «склеп вселенной», в котором царят «пустая беспредельность» и «немое Ничто». Резюме Христа заключается в следующем: нет ни «вечного отца», ни воскресения, а только лишь хаос и вечная (бесконечная) мгла[1076]. И тут спящий просыпается и понимает, что виденное им было всего лишь сном. И только осознание этого дает ему возможность сохранить веру в Бога и в спасение.

Эта позитивная развязка отсутствует как в цитате у Надеждина, так и в переводе Ж. де Сталь, и можно предполагать, что именно перевод последней был – прямым или опосредованным – источником для текста в «Московском телеграфе». А в общем, Надеждин, так же как Жан Поль, использует ужасную картину мира, в которой нет Бога, чтобы показать истинную суть «игры нигилистической фантазии». Безусловно, в «Речи…» содержится провокация мощнейшей силы: перед «склепом вселенной» мертвый Христос отрицает существование Бога! Пожалуй, трудно найти более впечатляющий пример «метафизической романтики ужасов». Надеждин относится к этому с тех же позиций, что и Жан Поль: подобные «чудовищные представления» не могут иметь ничего общего с нравственными созидательными задачами литературы. «Готическая фантасмагория» и «мрачный гений Байрона» противоречат «естественности» и «народности».

Таким образом, обнаруживается много серьезных оснований для идентификации «немецкой поэмы» с «Речью мертвого Христа…». В качестве дальнейших примеров немецких произведений, которые могли бы подразумеваться под выражением «немецкая поэма», можно было бы назвать «Ночные бдения» Бонавентуры (1804), однако совпадения в этом случае менее убедительны. В «Ночных бдениях» очень сильны элементы подражания Жан Полю, что становится особенно явным в заключительной главе книги (сцена на кладбище, «Стихотворение о бессмертии» и, наконец, троекратное финальное «Ничто!»)[1077]. То есть и при такой интерпретации мы возвращаемся – правда, опосредованно – к Жан Полю.

V

Подведем краткий итог сказанному выше:

1. Такие формулы, как «поэтические нигилисты» (Жуковский, Шевырев), а также «эстетический нигилизм» или «фантасмагория чудовищного нигилизма» (Надеждин) показывают, что раннее русское понятие «нигилизм» уходит корнями в немецкую дискуссию об эстетике. Надеждин клеймит байронизм и эстетическое наслаждение ужасами как «эстетическую преисподнюю» (orcus aestheticus в его диссертации). Нигилизм является у него понятием с яркой пейоративной окраской, при помощи которого обозначается отрицание традиционных этических и эстетических ценностей. «Эстетика ужаса» рассматривается как разрушение подражания природе и «разума» и подвергается резкому осуждению.