Amor legendi, или Чудо русской литературы

• Наряду с этим противительным или поляризованным представлением об Аркадии существует некая промежуточная амбивалентная форма, которая допускает свободную интерпретацию изречения «Et in Arcadia ego» отчасти в ассоциативной связи с Никола Пуссеном, но, прежде всего, с Шиллером: именно таково мнение Эрвина Панофски и Яна Бялостоцки. В этом случае Аркадия рассматривается как некогда существовавший Золотой век, который, возможно, вернется, но в преходящем настоящем станет знаком бренности бытия и потери иллюзий. Таким образом, личное местоимение «я» («ego») в крылатой фразе «Et in Arcadia ego» может принадлежать как некогда счастливому, но в данный момент уже умершему обитателю Аркадии, так и самой вездесущей Смерти[1092].

Далее я более подробно и с примерами остановлюсь на этих трех русских вариантах Аркадии. Ключевым мотивом станет разрушение Аркадии, поскольку в этом, я полагаю, заключен специфически русский вклад в развитие образа.

II. Клишированный образ Аркадии: позитивный, иронический и фривольный дискурс

Во времена царствования Петра I Россия окончательно взяла курс на европеизацию. XVIII век характеризуется небывало интенсивным процессом культурного импорта, который охватил все стороны жизни и заложил основы новой литературной парадигмы, сформировавшейся по европейскому образцу. Господствующее в Древней Руси представление о литературе как совокупности текстов религиозного и нравственно-поучительного характера уступает место новому идеалу изящной словесности: беллетристике и в конце концов постулату «l’art pour l’art» («искусство для искусства»). Московия обращается к прозападным феноменам культурного трансфера translatio artium; формулы «новая» или «измененная» Россия приобретают программный характер[1093]. В ходе этого пробуждения по всей России прокатилась волна секуляризированного культурного оптимизма, вызванного всеобщими представлениями о совершенствовании мира, надеждами на прогресс и возможность преобразования. Теория «этого лучшего из всех возможных миров», созданная Лейбницем, и его идея propagatio scientiarum (распространение знаний) радостно воспринимается в России даже на официальном государственном уровне. Все великие западноевропейские культурные и литературные модели со временем проникают в русскую культуру: английский сентиментализм и французский руссоизм, неогуманизм, масонство, просветительская педагогика, немецкий идеализм, идеи Гердера, Шиллера, Гёте и многих других. Позднее Н.В. Гоголь описывал эти процессы рецепции и изменения следующим образом:

Россия вдруг облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском европейских наук. Всё в молодом государстве пришло в восторг ‹…›. Восторг этот отразился в нашей поэзии, или лучше – он создал ее[1094].

Официально объявленный процесс трансляции, подразумевающий в узком смысле переводы, а в более широком – нечто среднее между подражанием и трансформацией, заимствование культурных парадигм, привел, помимо прочего, к тому, что Россия впервые получила систематические представления об античных и западноевропейских поэтах и писателях, сформировав некий перечень канонических авторов и произведений. Среди них были классические авторы пасторальных жанров в литературе (Феокрит, Вергилий, Тассо) и их последователи Нового времени во главе с Саломоном Гесснером. Внимание русских привлекает даже литературная дискуссия в рамках «Querelle des Anciens et des Modernes» («Спор древних и новых»)[1095]. Напротив, относительно меньшее влияние оказали такие авторы, как Саннадзаро или Оноре д’Юрфе[1096]. Во всяком случае, репрезентативных исследований о рецепции их произведений в России, насколько я могу судить, не существует.