Amor legendi, или Чудо русской литературы

Тема Аркадии становится предметом внимания в рамках классицистически-неогуманистических концепций, приправляющих идеи эпохи сентиментализма возрожденными образами античной литературы. С самого начала тема Аркадии выступает в неразрывной связи с теорией Золотого века. Некоторые русские писатели и читатели полагали, что aetas aurea потерян не навсегда, что он способен возродиться и стать кодом описания предстоящего или уже наступившего идеального времени и для России, и для человечества в целом. Национальная гордость и мечты о космополитическом братстве идут рука об руку. Эта вера в чудо сопряжена с вышеописанной культурной экзальтацией и убежденностью в возможности (само)совершенствования: ее питают не только идеальные представления о будущем, но и концепция просвещенного монарха и подобающие ему панегирики. За всем этим обнаруживается «основной принцип аффирмативного характера культуры»[1097]. В этих дискуссиях понятия «Золотой век» и «Аркадия» становятся синонимами, олицетворяющими мир, добродетельную любовь, следование идеалу умеренности (temperantia) посредством обуздания страстей (moderatio animi), сословную гармонию, умеренное счастье и близость к природе. Хвала простой деревенской жизни закономерно связана с недоверием к предполагаемо-порочному характеру больших городов Москвы и Петербурга, а открываемые литературой образы новых персонажей – якобы неиспорченных крестьян и пастухов – становятся естественной антитезой образам аморальных галломанствующих дворян. В этой литературной тенденции «удаленная от реальности сфера условно-литературной Аркадии»[1098] получает причитающееся ей по праву.

Традиционный положительный образ Аркадии – в большинстве случаев редуцированный до формул, призывов, аллюзий и прочих попутных упоминаний или сравнений – после нерешительного начала (вероятно, его следует видеть в творчестве А.П. Сумарокова) становится с конца XVIII в. довольно стабильным топосом русской литературы. Его самым плодотворным проводником является Н.М. Карамзин, главный выразитель идей московского сентиментализма и основоположник современных литературы и литературного языка, преодолевших классицистические шаблоны. Путешествие по странам Европы, огромная эрудиция и знание европейских языков сделали его одним из самых образованных русских писателей, в равной мере владеющим поэзией и прозой, равно сведущим в литературной теории, истории искусства и историографии. Он был лично знаком со многими великими умами Европы – от Канта, Гердера и Виланда до Лафатера. По своему воспитанию и интересам он был особенно тесно связан с немецкой культурой. Кроме всего прочего, он переводил на русский язык идиллии Гесснера.

В его знаменитых «Письмах русского путешественника», своего рода стенограмме путешествия автора по европейским странам в 1789–1790 гг., несколько раз упоминается Аркадия. Встреченная на эльбских лугах в окрестностях Дрездена молодая крестьянка кажется ему «аркадской пастушкой», а посещение парка в Виндзоре вызывает графически выделенный экскламатив: «И мы, и мы были в Аркадии!»[1099]. В более поздних произведениях, в частности, в романе «Рыцарь нашего времени» (1803), Карамзин называет период младенчества «счастливым временем», «истинною Аркадиею жизни»[1100]. Вступление на престол новых русских императоров (Павла I, Александра I) Карамзин связывает с надеждой на возрождение века Астреи (распространенный эвфемизм для обозначения царствования Екатерины II)[1101]. В 1790-е годы он создает стихотворение «Песнь мира» – свободное переложение шиллеровской оды «К радости». При этом в текст припева хора он трижды вводит стих: «Век Астреин, оживи!»[1102], не имеющий эквивалента в тексте Шиллера. Карамзин до некоторой степени «аркадизировал» Шиллера, а призыв к возрождению века Астреи, вероятнее всего, имел в виду предыдущее царствование, период правления Екатерины II.