Amor legendi, или Чудо русской литературы

• Или в общем: как это возможно, что литературные герои Гончарова и Достоевского, именуемые по ходу повествования идиотами, олухами, больными, дураками и проч., характеризующиеся как «потерянные» и «виновные», могут быть в то же время «добрыми сердцами» или «прекрасными душами»?[1245] Достаточным ли будет объяснение этого противоречия, исходящее из традиционных ссылок на энигматически-полифонический нарратив, обманную повествовательную стратегию или архетип Дон Кихота?

Это загадка не только для здравого рассудка обыкновенного читателя, но и для профессионального литературоведа; ей заплатил свою дань даже Хорст Юрген Геригк, один из наиболее известных немецких специалистов по творчеству Достоевского, заметив: «Из всех персонажей Достоевского самую трудную загадку читателю предлагает князь Лев Мышкин»[1246]. Соответственно, от некоторых натяжек несвободны и суждения самого исследователя. С одной стороны, он называет Мышкина «светоносным персонажем», исполненным «чистоты» и «бесконечной доброты», которые в целом складываются в образ «абсолютно положительно нравственного человека»[1247]. Но с другой стороны, «для Достоевского болезнь – это всегда признак извращенного сознания, т. е. следствие безнравственных мыслей»![1248] Итак, «положительно прекрасный человек» как носитель «безнравственных мыслей»?

Попытка спасения от этого противоречия, которую Геригк предпринимает, интерпретируя эпилепсию Мышкина как «священный недуг» и попытку шоковой терапии, предпринятой «нравственным сознанием» в целях самосовершенствования[1249], равно как и его предостережение от «недооценок», в том числе и эпитета «идиот», представляются мне довольно рискованными – если не предположить, что нравственное сознание, в том числе и христианское, является слабым и априорно угрожаемым со стороны «духовного умопомрачения». Тем не менее мысль Геригка о том, что отношение Мышкина к миру питается из источников, не могущих быть однозначно определенными, представляется верной[1250]. Я же утверждаю, что «парадокс идиота» может быть если не разрешен, то во всяком случае лучше понят с позиций идеологии Просвещения, философского идеализма и немецкой классической литературы: прежде всего, Шиллер и его кантианство обнаруживают определенные точки соприкосновения с этой проблемой.

III. Целостность характера versus парциальность сердца

В Вольфенбюттеле и других городах Германии с давнего времени проводятся симпозиумы германистов, посвященные словесности эпохи Просвещения. Один из сборников материалов этих симпозиумов носит название «Человек как целостность. Антропология и литература в XVIII веке»[1251]. Результатом подобного рода исследований стало представление об ансамблевом взаимодействии философии, литературы, психологии, медицины и теологии. В центре проблематики были тема воспитания, жанр воспитательного романа (Bildungsroman) и венчающий все здание науки о человеке философский вопрос о его предназначении[1252]. На передний план при этом выступал определенный тип мыслителя: «врач-философ», ориентированный на идею целостности человека. Представитель такого типа личности знал, или по крайней мере предполагал, что мнимый идеал «прекрасной души» или опыт калокагатийной самореализации в единстве духовного и физического совершенства в конечном счете являются половинчатыми – они постоянно угрожаемы распадом на свои составляющие.

Основные понятия этого немецкого дискурса: «назначение человека», «прекрасная душа», «благородный характер», «слабое сердце» и «цельный человек» вскоре всплыли и в России. И несмотря на то что к выяснению отдельных путей проникновения этих идей в Россию были приложены некоторые усилия, пути эти в целом остаются неисповедимыми. Вероятно, лучшей немецкой работой этого плана о Достоевском является книга Кристианы Шульц «Эстетическая теория Шиллера в литературной теории Достоевского: некоторые аспекты» («Aspekte der Schillerschen Kunsttheorie im Literaturkonzept Dostoevskijs», München, 1992). Достоевский засвидетельствовал свое увлечение Шиллером: «…мы воспитывались на нем» (XIX, 17) и даже свое знание текстов Шиллера наизусть (XXVIII/1, 69). Если бы мы спросили Достоевского о его литературных предпочтениях, Шиллер, вероятно, возглавил бы этот список[1253]. Гончаров также оставил свидетельства своего увлечения Шиллером, сообщив, что он выполнил большое количество переводов из Шиллера, Гёте и даже Винкельмана[1254]. Оба – и Гончаров, и Достоевский – явно интересовались прозаическими сочинениями Шиллера, и этот интерес вплоть до настоящего времени является одной из наиболее сложных проблем так называемой латентной рецепции.