Amor legendi, или Чудо русской литературы

Если мы предпримем попытку исследовать в романах Гончарова и Достоевского семантическое поле понятий сердце-душа-характер, станет очевидно, что оппозиция сердце-характер в них весьма актуальна, даже если она, как и в немецкой словесности, не всегда имеет статус всепроникающей нормативности и однозначной номенклатурности. Гончаров – т. е. повествователь романа «Обломов» и его персонажи – вновь и вновь говорит о «добром сердце» и «чистой душе» Обломова, но при этом добавляет, что характер у него летаргический (кн. 1, гл. 6) или вообще отсутствует («у него недоставало характера»), и это не дает ему вполне постигнуть идеал «добра, правды, чистоты» (кн. 2, гл. 11). Ольга называет себя «мечтательницей, фантазеркой», обладающей «несчастным характером» (кн. 3, гл. 11), а Штольц сетует на ее «мечтательность» и «избыток воображения» (кн. 4, гл. 8). В горах Швейцарии Ольга поняла, что Штольц – не мечтатель (кн. 4, гл. 4). По сравнению с ним Ольге не хватает «силы воли и характера». Officia honestatis – предписаниям моральной ответственности – повинуется только сильный характер.

Соответствующие параллели можно найти и в романе Достоевского «Идиот», в котором постоянно отмечается, что «предобрые люди» в конечном счете могут быть только смешны – и это еще в лучшем случае (ср.: VIII, 240). Когда Мышкин произносит свою очередную проповедь о смирении и всепрощении, ему возражает один из немногих персонажей, которого Достоевский не выводит в двойном свете, а именно, князь-антагонист Щ.:

Милый князь, ‹…› рай на земле нелегко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай – вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу. Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда… (VIII, 282).

Здесь незаконченный разговор прерывается многоточием, и мы можем заключить, что истине лучше остаться невысказанной: она принадлежит к разряду ineffabilia, невыразимого[1263]. Тем не менее, представляется, что это невыразимое вполне внятно высказано, как в самом действии, так и в финале романа, где эхом откликается формула Виланда об абстрактности идеала положительно прекрасного человека. И, разумеется, не случайно в эпилоге романа вновь возникает фигура князя Щ., сказавшего «несколько счастливых и умных истин» по поводу последнего свидания Евгения Павловича с неизлечимо душевнобольным «идиотом» князем Мышкиным в швейцарской психиатрической клинике (VIII, 509)[1264]. Разумеется, о том, какие именно это истины, читатель остается в неведении – как это типично для Достоевского!

Не следует забывать также и того, что в русских дискуссиях той эпохи существенную роль играл трактат Макиавелли «Il principe» (буквально – «Князь»). И это произведение тоже предлагает своего рода контрпроект Мышкину.

IV. Идиотски-мечтательное существо в качестве сверхчеловека (Ницше)?

Достоевский и Гончаров вполне сознавали половинчатость чистой доброжелательности, т. е. благополучия, не осуждая окончательно (только лишь) «доброго сердца». Тем не менее их романы пронизаны ощущением того, что провозглашенный и осуществленный проекты жизни не должны расходиться друг с другом.

Радикальная деконструкция концепта «(только лишь) доброго сердца» не заставит себя долго ждать: его окончательно сокрушит Фридрих Ницше. В посмертно изданных сочинениях Ницше, а также в «Антихристе» мы можем найти формулировки, которые могут быть прочитаны как своего рода разоблачительный комментарий к образу Мышкина:

Что нравится всем набожным женщинам, старым и молодым? Ответ: святой с красивыми ногами, еще юный, еще идиот…[1265]

Несколько ниже следует инвектива Ницше против презираемых им «добрых людей» с их «овечьей умеренностью» («Schafsmäßigkeit») посредственности и стадным идеалом счастья невинных агнцев («Lämmer-Glück»):