Amor legendi, или Чудо русской литературы

Запомни,
Что набожно мечтать

гораздо легче,Чем поступать по совести и долгу:
Кто волей слаб – охотно предается
Таким мечтам, чтоб только – сам порою
Не сознает он умысла, – чтоб только
От добрых дел себя избавить (действ. 1, явл. 2)[1277].

Так же, как и в своем трактате «Воспитание человеческого рода» (1777)[1278], Лессинг проповедует здесь так называемые разумные истины просвещенного гуманизма. Необходимы не экзальтация мечтательной души и не чистое благомыслие, но практическое благодеяние. В драме Лессинга, так же, как и в философии Канта, но в притчевой форме, речь идет об идеале свободного от предрассудков благодеяния. Мечтатель – не более чем теоретик благодеяния, но не его свершитель. В этом смысле как Обломов, так и Мышкин не способны быть ни деятелями, ни примерами[1279].

Хорошо знакомый и с творчеством Лессинга и Шиллера, и с философией Канта профессор Московского университета Николай Надеждин в 1830 г. назвал Германию «областью систематической мечтательности», в которой на фоне «невнимания к положительным условиям жизни» царят «романтическая мечтательность» и «страсть к идеализму»[1280]. Как уже было замечено выше (см. примеч. 5), в русском языке отсутствует однозначный эквивалент немецкого отглагольного существительного «Schwärmerei». Наряду с понятием «мечтательность» Надеждин употребляет в этом же смысле понятия «энтузиазм», «восторженность», «увлечение» и «лунатизм». Хольгер Зигель, известный знаток русской словесности этой эпохи, совершенно справедливо переводит все это словом «Schwärmerei»[1281]. Однако русское понятие «мечтательность» имеет другие этимологические корни по сравнению с немецким понятием «Schwärmerei». Но с другой стороны, можно перевести «schwärmen» – «мечтать» как «давать волю фантазии». Биргит Харресс в вышеупомянутой монографии (см. примеч. 43), убедительно доказала, что творчество Достоевского изначально ориентировано на тип увлекаемого сиюминутным чувством энтузиаста. При этом она различает три последовательно сменяющих друг друга варианта этого типа: мечтатель в раннем творчестве, энтузиаст-фанатик в среднем периоде и верующий в позднем творчестве[1282]. В этой классификации есть много положительного. Но если внимательнее присмотреться к окружающему эти типажи понятийному полю, то здесь обнаруживается очередная проблема: всем трем воплощениям типа – и особенно первым двум – в русском оригинале сопутствует одна и та же словесно-понятийная цепочка: мечта-мечтатель-мечтательность. Разумеется, семантическое наполнение этих понятий может меняться, но смысловое ядро и коренное значение остаются одним и тем же. Трудно сказать, сознавал ли Достоевский эту неразрывную связь.

Во всяком случае, проблема значения и смысла понятия «доброе сердце» изначально возникает у Достоевского в неразрывной связи с понятием «мечтатель» и всем его вышеописанным семантическим полем. «Доброе сердце» в любой момент может оказаться «слабым сердцем» (ср. одноименную повесть Достоевского). «Слабый человек» всегда под угрозой собственных энтузиазма и «глупого сердца» (ср. повесть «Хозяйка». I, с. 315 и след.). В «Признаниях прекрасной души» Гёте говорит о «слабом сердце», способном только «мечтать». В трагедии Шиллера «Дон Карлос» король называет маркиза Позу «странным мечтателем» (Действ. III, явл. 10). Повесть Достоевского «Белые ночи» имеет два подзаголовка: «Сентиментальный роман» и «Из воспоминаний мечтателя», а в ее тексте возникает вопрос: «Слушайте: знаете вы, что такое мечтатель?» – возможно, это «смешной человек»? Идет ли в «Белых ночах» речь о «патетических» или о «смешных» вопросах? Как уравновесить «фантастику» и «отрезвление» (см.: II, 111–120)? И если ни Обломов, ни герои Достоевского не работают в прямом, практическом смысле, соответствуют ли они условиям, при которых характер, согласно Канту, Шиллеру и Гёте, может быть определен как положительно нравственный?