Amor legendi, или Чудо русской литературы

Они сумасбродно верили, будто «прекрасную душу» можно носить в том трупном уродстве, которое они именовали телом… А чтобы и других заставить в это поверить, им понадобилось истолковать понятие «прекрасная душа» по-новому, переиначить и исказить его естественную наполненность, покуда в конце концов оно не превратилось в бледное, болезненное, идиотически-восторженное существо, каковое и стало восприниматься как совершенство ‹…› как преображение, как высший человек (С. 145).

Это звучит как пародия на декларированный Достоевским «реализм в высшем смысле». И далее:

‹…› сперва мы провоцировали неистовство чувства молитвами, движениями, жестикуляцией, клятвами, – теперь на смену ему приходит изнеможение, часто очень тяжелое, нередко и в форме эпилепсии. А за этим состоянием глубокой вялости и разбитости наступает проблеск выздоровления – или, в религиозных понятиях, «спасение» (С. 148).

Некоторым своим наброскам Ницше даже дает название «К критике доброго человека». В них он задается вопросом:

‹…› желательно ли было бы, чтобы сохранилась только «самая почтенная», т. е. самая скучная порода человека? Прямоугольные, добродетельные, порядочные, хорошие, прямые «носороги»? (С. 211)

Его ответ гласит: в «добром человеке» торжествует «идеальный раб», как выражение абсолютного «самоотречения» (С. 212). Такое самоотречение было бы тотальной импотенцией во всех смыслах – духовной и сексуальной: «человек лишился бы, к сожалению, не только известного члена, но и утратил всю мужественность характера» (С. 223). «Безумие моралистов» следует мáксиме: «только человек, лишенный мужественности, есть добрый человек» (С. 223). Террор смиренности «доброго человека» – это не больше, чем новая форма псевдоморальной тирании смиренных: «воля к установлению одной морали является на поверку тиранией того вида, для которого она скроена, над другими видами» (С. 189). Следовало бы пропагандировать не идеал доброго стадного человека, но идеал сильной индивидуальности и отвергнуть «пустую доброту и прекраснодушие» (С. 510). «Самое тяжелое испытание характера: не дать разрушить себя соблазнами добра» (С. 505). Из этой последовательности цитат очевидно всплывает совершенно противоположный смысл возможных высказываний Достоевского на эту тему.

Все это довольно грубо сказано и приводит на память напыщенные тирады Берты Экштейн-Динер, скрывшейся за псевдонимом «Сир Галахад». Ее «Путеводитель по идиотам русской литературы», вышедший в 1925 г., был, вероятно, создан под сильным влиянием Ницше[1266]. Однако, как известно, Ницше оказал огромное влияние не только на немецкую, но и на русскую мысль. И кое-что в его наследии было своего рода реакцией на русскую мысль, прежде всего, на Достоевского. Если же принять во внимание осознанную в XVIII в. истину, что «доброе сердце» еще не является залогом «благородства характера», то станет очевидной непрерывная цепь преемственности и полемики европейской общественной мысли: от Шиллера к Гончарову и Достоевскому, и далее – к Ницше и рецепции Ницше в России. Эта цепь эволюции европейской идеологии заслуживает специального исследования.

V. Заключительные вопросы: Deus geometra [1267] – мечтательность – умопомешательство?

Ни один русский писатель не предлагает читателю такого количества коварных вопросов и не ставит такого множества не- или едва разрешимых проблем, как Достоевский. Для каждого аргумента у него находится контраргумент, каждому герою соответствует антигерой – и часто это один и тот же персонаж. У каждого переднего плана найдется задний план и подтекст, и «все высказанное влечет за собой невысказанное» (Х.Ю. Геригк). В этом познавании бесконечной противоречивости незыблемой остается только позиция жизни – главного парадоксалиста (см. V, 179). Изобилию вопросов соответствует бесконечное множество комментариев и попыток ответов. Но задачи остаются повсеместно, в частности, и следующая.

Псалом 44:3 гласит: