Amor legendi, или Чудо русской литературы

Чтобы приблизиться к разрешению этих проблем, необходимо основательное изучение истории понятий, каковое отсутствует и применительно к Гончарову, и применительно к Достоевскому, хотя в этом последнем случае для подобного исследования существует основательный лексикографический базис[1283]. Что именно русские писатели понимали под словами «сердце», «душа» или «характер» и знали ли они о том, что в немецкой словесности, прежде всего в словесности эпохи Просвещения, предпринимались неоднократные попытки дефиниции и дифференциации этих понятий? Представляется, что сопоставительное изучение истории русского понятия «мечтатель» и немецкого «Schwärmer», а также возможных путей трансфера и трансформации этих понятий было бы в высшей степени содержательным[1284]. Русские тексты XIX в. исполнены многочисленных сожалений по поводу отсутствия понятийного сознания и трудностей передачи немецких понятий «русскими звуками» (Надеждин). Гончаров даже говорил о русском «растлении понятий и нравов»[1285]. Изучение истории понятий требует большой филологической и философской начитанности и знания оригинальных текстов. Многие немецкие достоевсковеды предпочитают работать с переводами, а это – в зависимости от того, какая проблема ставится – весьма ненадежный источник.

В романе «Идиот» встречаются такие словосочетания как «благородный», «бесовский» и «смешной» характер (VIII, 219, 298, 299). Характер может быть также «серьезным и полным истинного достоинства» (VIII, 77). Сам Мышкин сообщает о «странном» диагнозе своего лечащего врача: «развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый» (VIII, 63). В романе о взрослении человека «Подросток», описывающем, по определению Х.Ю. Геригка, поиски самоидентичности «пубертатного сознания», слово «характер» приобретает статус ключевого понятия. Словоупотребление не имеет непременного терминологического смысла. Действующие лица у Гончарова и Достоевского тоже именуются «характерами», а не «сердцами» или «душами». Особенно у Достоевского понятие «душа» периодически ставится под сомнение ироническими и комическими контекстами, в которых оно возникает. Лебедев называет Мышкина своим «благодушнейшим, искреннейшим и благороднейшим князем», воплощением «торжества добродетели» (VIII, 377). Окарикатуренный мечтатель в качестве насмешки над «прекрасным человеком», который, в свою очередь, тоже наделен чертами этого типа!? Что, собственно, люди XIX в. понимали под словом и понятием «идиот»? Был ли Достоевский осведомлен об этимологических греческих корнях этого понятия?[1286]

* * *

Жизненный путь Обломова заканчивается ударом и преждевременной смертью, жизненный путь Мышкина – вторичным (последним?) заключением в санатории в горах Швейцарии. Патология одерживает победу над «добродетелью» и «добрым сердцем». В 1867–1868 гг. Достоевский жил в Женеве, где незадолго до этого времени было основано общество «Красного креста». К этому времени был написан роман «Идиот», через некоторое время – рассказ «Вечный муж», где в заключении главы XVI читаем следующее:

Да-с, природа не любит уродов и добивает их «естественными решеньями». Самый уродливый урод – это урод с благородными чувствами ‹…›. Природа для урода не нежная мать, а мачеха. Природа родит урода, да вместо того, чтоб пожалеть его, его ж и казнит, – да и дельно. Объятия и слезы всепрощенья даже и порядочным людям в наш век даром с рук не сходят ‹…› (IX, 103).

В прекрасных горах Швейцарии Мышкин чувствовал себя как «выкидыш», совершенно чуждый всему, что его окружает. Подобно Ипполиту, он не видит себе места в этом прекрасном внешнем мире (VIII, 351–352). Ему оказываются чужды даже библейские обетования избранному: радуга и изумрудная зелень (ср.: в Апок. 4:3: «Радуга вокруг престола, видом подобная смарагду»)[1287]. Обломов ничего так не боится, как широты вод и высоты гор. Для Шиллера, напротив, «величие природы» с ее «обширными океанами» и «необозримыми высотами» гор выражает категорию возвышенного, а эстетическое воспитание возможно только при условии соединения чувства прекрасного и чувства возвышенного[1288]. Петрарка (которого Достоевский упоминает лишь изредка) в своем знаменитом описании подъема на гору Мон Венту, отстоящую от Женевы примерно на 250 км по прямой, аллегорически соотнес восхождение в буквальном и метафорическом, духовно-нравственном смысле, с идеалом bonum et verum («благо и истина»). Обломов и Мышкин далеки от подобных физических и метафизических путей познания просторов. Их жизненные пути заканчиваются в тесных убежищах гроба и санатория.