Анафем

– Да, верно. Не лишнее ли это свидетельство в пользу существования гипотетического влиятельного фида сууры Акулой?

– Думаю, нам следует осторожнее строить догадки насчет ГВФСА, пока суура Тулия не подтвердила, что такое лицо есть, – сказал Арсибальт. – Иначе мы нагородим гипотез, которые не выдержат проверку весами.

– Можешь ли ты, не вываливая на меня все свои знания, объяснить, что в трудах Пафлагона могло показаться для мирянина практически применимым?

– Да, – сказал он. – Если ты починишь мне рамки.

– Ты слышал про ускорители?

– Конечно, – отвечал я. – Установки эпохи Праксиса. Гигантские и дорогущие. На них проверяли теории об элементарных частицах и силах.

– Да, – сказал Арсибальт. – То, что нельзя проверить, не теорика, а метатеорика. Область философии. Так что, если принять этот взгляд, границу между теорикой и философией определяет наше экспериментальное оборудование.

– Хм. Держу пари, философ бы тебе за такие слова в глотку вцепился. У тебя получается, что философия – просто плохая теорика.

– Некоторые так и считают, – согласился Арсибальт. – Но они говорят не о философии, как определили бы её философы, а о том, что делают теоры, когда заканчиваются возможности их оборудования. Они доводят философов до белого каления, называя это философией или метатеорикой.

– О чём ты?

– Ну, они пускаются в рассуждения о том, какой будет следующая теория. Развивают её и пытаются вывести проверяемые следствия. В конце эпохи Праксиса такая проверка подразумевала строительство всё более гигантских и дорогих ускорителей.

– А потом случились Ужасные события.

– Да, и теоры лишились своих дорогостоящих игрушек, – сказал Арсибальт. – Но неясно, вправду ли это что-нибудь изменило. Ещё раньше самые большие установки были на грани того, что можно построить на Арбе за вообразимые деньги.

– Я и не знал. Мне всегда казалось, что количество денег не ограничено.

– Может быть, – сказал Арсибальт, – но почти все они идут на порнографию, сладкую воду и войну. На ускорители остаётся самая малость.

– Значит, поворот к космографии мог бы произойти и без Реконструкции.

– Он начался в самом конце эпохи Праксиса, – сказал Арсибальт, – когда теоры смирились с мыслью, что необходимые установки на их веку уже не построят.

– Так что им осталось только обратить взгляды в космос.

– Да, – сказал Арсибальт. – И со временем мы получаем таких, как фраа Пафлагон.

– Каких? Совмещающих теорику с философией?

Арсибальт задумался.

– Я пытаюсь уважить твою просьбу не заваливать тебя Пафлагоном, – объяснил он и, поймав мой взгляд, добавил: – Но это усложняет мне задачу.

– Услуга за услугу, – заметил я, показывая пилу, которой как раз орудовал.

– Пафлагон – и, видимо, Ороло – наследники таких, как Эвенедрик.

– Теоров, обратившихся к философии, когда теорика остановилась.

– Замедлилась, – поправил меня Арсибальт, – в ожидании результатов из мест вроде Бунжо.

Концент светителя Бунжо выстроили рядом с заброшенной соляной шахтой, уходящей на две мили в глубину. Тамошние милленарии посменно сидят в полной тьме перед кристаллическими детекторами элементарных частиц, дожидаясь вспышек. Каждую тысячу лет они публикуют свои результаты. После первого тысячелетия они с уверенностью сообщили о трёх вспышках, но с тех пор не зафиксировали ни одной.

– А тем временем теоры забавлялись с идеями, которые люди вроде Эвенедрика придумали, дойдя до границ теорики?

– Да, – сказал Арсибальт. – Таких идей к Реконструкции была целая куча, всё сплошь вариации на тему поликосмизма.

– Идеи, что наш космос не единственный.

– Да. Об этом-то Пафлагон и писал, когда не был занят изучением нашего космоса.

– Кажется, я запутался. Вроде бы минуту назад ты говорил, что он занимался ГТМ.

– Да. Но протесизм – веру в то, что существует иной уровень бытия, царство чисто теорических форм, – можно считать самой ранней и простой из поликосмических теорий, – пояснил Арсибальт.

– Поскольку он постулирует существование двух космосов, – проговорил я, стараясь уловить его мысль. – Одного для нас и другого для равносторонних треугольников.

– Да.

– Но поликосмические гипотезы, о которых я слышал, те, что возникли перед Реконструкцией, – совсем другая история. В них существуют космосы, похожие на наш, хоть и отделённые от него. С материей, энергией и полями. Изменяющиеся. Никаких вечных треугольников.

– Не всегда такие похожие, как ты думаешь, – сказал Арсибальт. – Пафлагон вслед за своими предшественниками считает, что классический протесизм – просто одна из поликосмических теорий.

– Да как же…

– Этого я не могу объяснить, не рассказав всё. – Арсибальт поднял пухлые руки. – А подвожу, собственно, к тому, что он верит в некую форму Гилеина теорического мира. А также в другие космосы. Этими темами и увлечена суура Акулоа.

– Так что, если ГВФСА действительно существует…

– Он призвал Пафлагона, потому что поликосмизм внезапно сделался актуален, – закончил Арсибальт.

– И мы предполагаем, что события, сделавшие его актуальным, также спровоцировали закрытие звёздокруга.

Арсибальт пожал плечами.

– И что же это может быть?