Анархизм

Оно инстинкт, вложенный в нас самим актом нашего рождения в известной материальной и психологической среде. Нам бесконечно дорог наш язык, нам особенно понятны и милы обычаи нашей родины. Вся обстановка – природа, места, люди – связанная с нашим детством с нашими юными, творческими годами, для нас полна особой интимной прелести. И это чувство изжить нельзя.

Оно умирает вместе с человеком.

Это чувство неразложимо ни на какие интеллектуальные клеточки. Казалось бы, общая культура, общность умственных интересов должны теснее сливать между собою людей. А между тем… самые высокие культурные ценности оказываются бессильными перед сладкими и тоскливыми воспоминаниями о «своем».

Это чувство любовь. Как всякая любовь, это чувство – внеразумно, возникает стихийно; его нельзя подменить или вытеснить иным чувством, как первую, неповторимую любовь. И такое чувство, по самой природе своей, не может быть «дурно». Наоборот, оно обязывает к подвигу, оно не знает холода, измены, компромисса. И вместе, диктуя любящему готовность на жертвы для объекта своей любви, оно требует и от последнего соответствия тому нравственному ореолу, которым он окружен в глазах любящего.

Так стихийно родящаяся – вне законов разума и законов морали – любовь, стихийно же в самом основании своем проникается нравственным началом. Любовь вырастает – и не может быть иначе – в ряд суровых требований и к себе, и к объекту своей любви.

И если патриотизм или национализм есть такая любовь, тем самым они исключают возможность насилия, они не могут питаться людоедством, человеконенавистническими чувствами.

Если я люблю «мое» отечество, то в этой любви я заключаю любовь и к «чужому» отечеству или по крайней мере ограждаю, чтобы любимое другими – «их» отечество не пострадало от «моей любви» к «моему» отечеству.

Как истинное свободолюбие есть не только свобода для себя, но свобода для других, для всех, и, наоборот, в свободе только для себя заключена несвобода всех остальных, так истинная любовь к отечеству предполагает несомненное любовное отношение к отечеству других и понимание в других «их» любви к своему отечеству.

Только тот, кто любит свою страну, свой язык, может по-настоящему понимать любовь к другой стране, ибо знает, какой могучий отрадный источник радостных, счастливых, благородных человеческих чувств заключен в ней.

Любовью к своей родине, пониманием нравственной красоты и прелести чужой страны – мы лишний раз незримо приближаемся к познанию высшего человеческого чувства – человеческого братства.

Творческая работа всегда идет через индивидуальное и конкретное к общему и идеальному. Только через личный, непосредственный опыт постигаешь себя членом союза равноправных индивидуальностей. Жизнь прогрессирующей национальности, как жизнь освобождающейся личности, должна избирать средства, соответствующие тем нравственным началам, коим она считает себя призванной служить. И только такой национализм, не противоречащий нравственному сознанию ни целого, ни его частей, не считает, по чудесному определению В. Соловьева, «истинным и прекрасным утверждать себя и свою национальность, а прямо утверждает себя в истинном и прекрасном».

Так каждый народ, сознавая свою мировую роль, приобщается к общечеловеческому творчеству. И как свободный человек не мирится с существованием рабов, так свободный народ не может мириться с теориями о зависимых, второстепенных народах и их фактическим существованием.

Сознание общности нравственных целей должно соединить и оравноправить отдельные народы. Никто, не отказываясь от «себя» и «своего», не будет служит «себе» и всем.

Замечательный русский лингвист Потебня со свойственной ему глубиной однажды писал: «…если цивилизация состоит, между прочим, в создании и развитии литератур, и если литературное образование, скажем больше, если та доля грамотности, которая нужна для пользования молитвенником, библией, календарем на родном языке, есть могущественнейшее средство предохранения личности от денационализации, то цивилизация не только сама по себе не сглаживает народностей, но содействует их укреплению» («Мысль и язык»).

Наоборот, формулы космополитизма звучат безнадежной схоластикой. Это отвлеченные догмы, бледные призраки. В них нет реального содержания и пафос их чисто риторический. В данных нам формах их формах психологического развития космополит все еще остается существом «метафизическим».

Не было и нет еще людей вне определенной народности. Человек, если он не анекдотическое исключение, не может не иметь любви к своей стране, своему языку, своей народной культуре. Никогда – за исключением редчайших случаев – «чужое» ему не может быть так доступно, как «свое». Вспомним Герцена, Печерина… и сколько других…

Космополитизм может уживаться разве только с абсолютным индивидуализмом, так как последний в своем безграничном эгоизме, отвергающем свободу и равенство, разумеется, сам свободнее от каких-либо обязательств и какой-либо ответственности в обширном универсуме, чем в относительно узких рамках определенной общественности или народности.