Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

– Знаешь, Христо, для меня настоящее искусство начинается там, где писатель или художник раздвигают границы уже известного о жизни. Вот наши историки знали, например, что мудрого Бориса Годунова не любил народ. А почему? Пушкин дал свой ответ: потому что его власть основана на крови. Обрати внимание: на крови всего одного ребеночка! Когда я играл Годунова, для меня как актера, да и как человека важнее всего было показать, как болит совесть у человека, как она не дает ему покоя – у него больная совесть, нечистая, а это значит, что любить его народ не может. Понимаешь? Вообще эта тема одна из очень важных для русского искусства. Достоевский, например. Помнишь, о чем спрашивает Иван Карамазов Алешу, когда рассказывает ему о Великом Инквизиторе? Нет? Он спрашивает, согласился ли бы Алеша построить всемирное счастье, если бы надо было зарезать всего одного ребеночка. И Алеша отвечает: нет, не согласился бы. Об этом и Шолохов говорит, только по-своему, конечно. Для меня самая сильная сцена в «Тихом Доне» – это когда Григорий валится на землю и рыдает, не в силах забыть зарубленного им молоденького красноармейца. Ты пойми: Григорий, рубака-казак, воин, столько всего прошел и вдруг – мучается, места себе не находит, как только вспомнит этого красноармейца. Он страдает точно так же, как Годунов, нисколько не меньше, понимаешь? И как Иван Карамазов, потому что Иван хоть и не убивал рукою, но убил идеей своей – фактически направил на убийство Смердякова. Григорий совсем не философ, но душа его, природа сама такова, что он не может не понять, что вершит несправедливое дело… Он интуитивно философ, потому и страдает. Шолохов показал, что так называемый «простой человек» может испытывать такие же чувства, такие же страдания выносить, как царь, как философ, понимаешь? Вот ведь в чем сила Шолохова, и как же его не любить…

Притихший Христо во все глаза смотрел на Анатолия. Я думаю, он не предполагал, что актер может рассуждать о таких проблемах.

Говорили еще и о другом, но память сохранила именно это.

Христо ушел, а мы еще долго не спали. Вышли на улицу покурить. Ночь была прохладная и звездная.

– Как подумаешь, сколько тут всего на Дону было, голова кругом идет, – сказал Толя. – И как все же хорошо, что нашелся художник, который сказал об этом… Я думаю, на этой земле не мог не родиться Шолохов. Писал вроде про обыкновенных казачков, а душою вышел за пределы земли…

Вечером следующего дня в столовой мы встретили Христо.

– Толя! – закричал он. – Сюда, я тебя жду…

Лицо его так и лучилось от радости: он побывал у Шолохова. Рассказывал о встрече, восхищался писателем… Опять долго говорили, потом обменялись адресами и расстались.

Вот так, как будто бы случайно, появлялись у Анатолия друзья. Он завел толстенькую записную книжку, куда вносил адреса и телефоны людей, с которыми подружился. Я не поленился и подсчитал его адресатов: их оказалось более тысячи.

– Печально, но только после очень серьезных потрясений мы начинаем понимать суть вещей, суть жизни, – как-то сказал мне Владимир Шамшурин. – Я не мог предположить, что в Анатолии жила такая громадная любовь к людям – она разрушала пределы, выходила на уровень каких-то непривычных понятий…

В 1980 году, когда я снимал детективную ленту «Тайна записной книжки», где Анатолию была поручена одна из центральных ролей (главарь подпольной шайки Мартын Мартынович), вдруг узнаю, что Толя дал согласие сниматься в короткометражке у выпускника ВГИКа. Я воспринял эту новость с возмущением: как же – я режиссер «Мосфильма», доверил ему главную роль, а тут какой-то вгиковец…

Анатолий мне совершенно спокойно сказал:

– Володя, вспомни, как ты сам начинал, а?

Пришлось лишь развести руками и построить график работы так, чтобы Анатолий мог работать и у нас, и в «Дебюте» (короткометражка «Бумеранг»).

Для Анатолия это был принцип жизни – обязательно помогать начинающим, если к нему обращались с просьбой. Снимался он у начинающего Глеба Панфилова, у начинающего Никиты Михалкова («Свой среди чужих, чужой среди своих»), у многих других режиссеров, которые делали первые шаги – в том числе и в нашей первой картине с Валерием Лонским…

Прошло лето, ударили первые дожди. Почти вся группа улетела в Москву, остались самые необходимые люди для съемки последнего кадра: Игната и друга его ведут на расстрел, мимо поваленных тополей, к обрыву. Они, коммунисты, идут спокойно, чуть наклонив головы. Стоп-кадр останавливает их движение. А потом мы видим мальчишек, голяком забегающих в Дон. Брызги летят от них во все стороны, сверкают, как жемчуг…

Удивительное место нашли для финального кадра режиссеры. Я помню, как Валерий Лонской привез меня на это место поваленных тополей и спросил:

– Ну как?

Я был оглушен.

Почему эти тополя упали? Или их спилили? Нет, следов насилия не было видно, тополя как бы упали сами по себе… Сами по себе? Но почему?

Ответа я не нашел. Не нахожу его и сейчас.

Мимо этих убитых тополей шли к обрыву Игнат и его друг.

Шли спокойно, понимая, что их жизнь отдана правому делу.