Андеграунд

В Сергиевом Посаде меня, как и всегда, интересовал лишь небольшой пятачок возле железнодорожной станции, который я очень быстро обжил, и проводил на нем почти все свое время. А другим, не менее значимым местом, к моему удивлению, оказалась для меня Троице – Сергиева Лавра. Меня постоянно тянуло туда, я, можно сказать, стал одним из паломников, спешащих со всех концов страны в эту святыню, оставивших позади все, что они имели, и надеющихся теперь только на Бога. Меня из-за моего внешнего вида, бледности, худобы, горящих щек и бедной одежды постоянно принимали то за нищего, то за юродивого, и даже регулярно давали милостыню. Я поначалу гордо отказывался от нее, но потом решил, что это неразумно, поскольку я действительно нищий, и даже юродивый, и люди подают мне не напрасно. После того, как я стал принимать милостыню (я специально не стоял у входа в Лавру, как это делали другие, и мне подавали в разных местах), – после того, как я два или три раза случайно принял милостыню, меня стали считать юродивым даже монахи Лавры. Впрочем, я почти ни с кем из них не сближался, меня в Лавре интересовало совсем иное. Меня постоянно тянуло к Троицкому храму, где в центре иконостаса находилась знаменитая «Троица», написанная Андреем Рублевым. Собственно говоря, настоящая «Троица» находилась в Москве, в Третьяковской галерее, а в Троицком храме была всего лишь ее копия, но и она производила на меня очень сильное впечатление, такое, что я забывал все на свете, и даже не знал, где я нахожусь. Она была здесь именно на своем месте, вместе с торжественной обстановкой храма она действовала и на людей, и особенно на меня так, что я мог простаивать перед ней буквально часами. Я сразу же понял, что в этой иконе скрыт для меня очень большой смысл, скрыта какая-то загадка, которую я непременно должен разгадать. Более того, я сразу же понял, что эта загадка предназначена именно мне, что Андрей Рублев, писавший бездну лет назад эту икону, написал ее именно для меня, хотя, разумеется, понятия не имел о моем существовании. И я поставил себе задачей разгадать эту страшную загадку, и часами простаивал около «Троицы», а священники, служившие в храме, даже на время прерывали богослужение, боясь потревожить мое священное уединение. Хотя, возможно, мне это только казалось. Но, сколько я не бился над разрешением этой загадки, я никак не мог ее разрешить. Мне явно чего-то не хватало, и я поехал в Москву, в Третьяковскую галерею, надеясь там найти то, что мне не удалось найти в Троицком соборе. Я галерее я также часами просиживал около «Троицы», сразу же увидав, что разница между оригиналом и копией была огромной, а экскурсоводы, проводя мимо людей, традиционно умолкали, тихо прижав ко рту палец, и на цыпочках уходили прочь вместе с ними. Больше всего меня в «Троице» поражал свет, льющийся, казалось бы, ниоткуда, и который совсем не был светом. Это было некое золотое сияние, льющееся прямо с небес, сияние иного мира, в котором пребывали три ангела, составляющие вместе сущность единого Бога. Это было божественное золотое сияние мира, который к нашему, земному миру, не имел абсолютно никакого отношения. Этот свет был мне необычайно близок, более того, он давно уже был мне знаком, потому что это был свет того самого андеграунда, в котором я скитался уже долгие годы. Мой андеграунд, место моих печалей, ужасов и падений, был одновременно местом обитания Бога. Мое подземелье было местом, в котором вместе со мной, спотыкаясь, падая, и вновь поднимаясь на ноги, брел вперед Иисус. Брел, потеряв уже всякую надежду выйти наружу, или, наоборот, найти в своем подземелье какого-нибудь человека. Иисус был мне родным братом, он был так же немощен, слаб, и одинок, как и я. Более того, он был так же грешен, как и я, и постоянно то каялся, то взращивал в себе необыкновенную гордыню для того, чтобы оправдать свои прегрешения. Возможно, что он временами вообще страдал чахоткой, и лежал в сыром и темном подвале на ржавой железной кровати, не имея сил уже поднять голову. А люди наверху не понимали, почему Господь им не помогает, почему вокруг столько ужасов, смертей и несчастий, и в отчаянии, воздев руки кверху, и ударяя себя в грудь, проклинали Бога. А он в это время просто не имел сил пошевелить пальцем, ибо был немощен и слаб, как и я, и лил горькие кровавые слезы, изнывая от безмерной любви к проклинающим его людям. Когда ему становилось немного лучше, он вновь поднимался на ноги, и брел в своем андеграунде наугад, иногда случайно выходя на поверхность, и тогда на поверхности рождались миры, подобные нашему миру, и их рождение через тысячи лет было описано в Святых Писаниях тех народов, которые населяли этот созданный Господом мир. Свет этого мира был тьмой, а тьма подземелья, в котором обитал Бог, была светом, и это был тот золотой свет, который лился с Рублевской «Троицы», и осенял все вокруг благодатью и торжеством правды. И когда я все это понял, когда я, глядя на Рублевскую «Троицу», подумал, что свет моего личного андеграунда есть золотое сияние, идущее от Бога, я успокоился, ибо понимал теперь, что я родной брат Иисуса Христа. Того самого Христа, который бредет вместе со мной в андеграунде, спотыкаясь, оббивая в кровь колени и локти, потеряв всякую надежду спастись, и не мечтая уже даже о самоубийстве, потому что погруженному в андеграунд не дано наложить на себя руки. Потому что он должен дойти до самого конца, и увидеть в конце туннеля золотой нестерпимый свет, точно такой же, как тот, что изображен на иконе Рублева. И еще я понял, что я есть брат Христа только лишь тогда, когда я еще недостаточно оступился и упал с точки зрения обычных людей, а когда я оступаюсь и падаю особенно низко, я становлюсь равным Христу. И, более того, я становлюсь самим Христом, и это мое единение с ним оправдывает мое падение и мою жизнь на земле. И когда я все это понял, я продолжал жить дальше, не надеясь уже никогда выбраться из своего андеграунда.