Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Я не знаю, конечно, что реально волнующее Вас теперь стоит перед Вами: я чувствую всеми фибрами души, что такое волнующее есть; не чувствуй я этого, я был бы гиппопотамом; и потому, родной Эмилий Карлович, я прошу Вас от всей души простить мне, что вольно или невольно я входил в Вашу душу болью за этот период времени; виноват или не виноват я пред Вами (я знаю, что виноват – может быть, не так, не в том, в чем Вы определили бы мою вину перед Вами) – все равно: вина моя еще в том, что самолюбиво отгрызался я на Ваши укоризненные письма; и тем вносил лишнее смятение в и без того смятенную Вашу душу. Вина моя – слепота, слабость, эгоизм. И пока что, не входя в детали наших недоразумений, я прошу Вас простить меня.

Я не знаю, конечно, что реально волнующее стоит перед Вами, но я помню, как встречал я 1909 год, когда без веры, без надежды в объективно блещущий луч Света, изнемогший, окруженный извне литературными скандалами, с душу сжигающим воспоминанием бывшего со мной прежде, без Аси, окруженный неприветливой домашнею обстановкою, без физических сил после операции в 1907 году[3375] (доктор говорил мне в Париже, что последствия операции будут органически чувствоваться еще года три), без личной цели жизни я писал Вам в Берлин[3376]; и не знаю как, не знаю чем, Вы меня поддержали нравственно; чем же мне поддержать Вас теперь, сейчас? Как сказать Вам, Вольфинг, что Вы не Вольфинг. Более, чем кто-либо, знаю я тщету теоретических утешений; слова «мужайтесь, дорогой друг» со стороны производят обычно обратное действие; и нет, не скажу я их Вам.

И все же, да не покажется, милый, Вам это дерзостью, у меня есть какая-то отчаянная надежда когда-нибудь, если не скоро, Вам в чем-то помочь, и надежда эта коренится отнюдь не в средствах увещания, или внешней словесной поддержки; эта надежда – факт наших отношений; более того – факт провиденциальной, кармической связи каких-то мы друг с другом; кто эти мы, я не смею точно утверждать; знаю и то, что и Вы, и я в эти мы входим; что эти мы кармически связаны, явствует хотя бы из того, что раз колеблется что-то между общею совокупностью этих каких-то нас, происходит нечто совершенно безобразное; так, когда отношения наши шатаются, я испытываю ни с чем не сравнимое чувство безобразия: я не могу спокойно жить, работать, думать. Так: за эти 8 месяцев я совершенно измучился – а от чего? От того, что Э. К. Метнер рассорился с Б. Н. Бугаевым. Ну что ж такое? Б. Н. Бугаев имеет много друзей, Э. К. Метнер тоже: одним другом больше, одним меньше – что ж такого? А между тем мои бессонные ночи, мои мигрени, моя ни с чем не сравнимая злость на себя и на Вас одновременно мне доказывала и ночью, и днем, что тут речь не о дружбе, а о чем-то несравненно более важном, о пути, о нарушении клятвы какой-то на мечах и т. д.

То же самое я наблюдал в Эллисе. Факт нашей переписки заставил Эллиса в Брюсселе еще чуть ли не разболеться[3377]. В горячих выражениях он заклинал меня скорее оставить нашу ссору, говоря, что мы все погибнем, если мы окончательно друг с другом разорвем, что будет разбито нечто драгоценное.

Более того: в эпоху нашей переписки в сентябре и октябре, когда мы с Асей были в Базеле и Фицнау, я – это между нами – вел Доктору дневник виденного физическими глазами[3378]; из того, что я видел в то время, многое оказалось впоследствии почти вполне объективным; из этого явствует: оккультная работа бурно шла во мне; а из этого явствует еще и следующее: более, чем когда-либо, должен я был держаться всяческой гигиены (выдержка, контроль мыслей и т. д.); более всего я хотел мира с Вами, но некие «злые вихри», буквально как что-то постороннее входили в меня, и я жаловался Асе, что я не могу справиться с мыслями, что мысли мои стали сами себя мыслить и что, когда мысли эти становились дисгармоничными мыслями (мысли о наших неладах), то я испытывал такое ощущение, что мысли эти, как стая орлов, кидались на меня и раздирали на части; у меня были минуты, когда я чуть не плакал оттого, что злые мысли сами собою мыслятся и что чем более я хочу от них воздержаться, тем сильнее они кидаются на меня (прежде этого никогда не было со мной); в этот период я писал «Арабески»[3379]. Вечером же среди видимого мною я видел всегда неприятные существа (золотые, звездовидные многоножки, обливающие меня теплом: одну из зарисованных картинок этого рода я показал Доктору: и Доктор приписал к картине: Attake, Luftdämonen[3380].

Все эти дни на меня шла атака демонов воздуха; но связи между золотыми многоножками, виденными в ту пору всегда ночью после медитаций, и душившею, в меня входящею злостью, я не испытывал. Объяснения Доктора пролили свет[3381].