Андрей Смирнов

— Не смеши меня — мало! Это ж настоящий боевой конь. Рыцарский!

— Ну а мне-то рыцарский конь зачем?

— На ярмарке продашь. С руками оторвут! В большом барыше будешь.

— Ярмарка только через два месяца, — рассудительно заметил трактирщик. — До нее еще

дожить надо. И корм. Такого коня овсом кормят. А овес нынче...

— Так продай кому-нибудь в городе. Епископу, например.

Герард задумался. Пожевал губами.

— Можно, конечно, попробовать. Он лошадей любит... Особливо таких... Только это... Цену-

то все равно сбавь. Отдашь за пять?

Тибо хлопнул себя по ляжкам.

— Ну ты чистый сарацин! То тебе за помывку серебром плати, то настоящего боевого коня

отдавай за бесценок! Ну нет, лучше уж мы его сами на ярмарке продадим!

И  Тибо  сделал  движение,   будто  собирался  седлать  Зверюгу.   Вороной   снова  попытался  его

укусить.

— Пять с половиной, — сказал Герард.

— Пять и семь серебряных? Ну вот еще! Пять золотых и двенадцать серебряных марок —

последнее слово!

— Восемь.

— Одиннадцать.

Следующие двадцать минут их торговли я опускаю, поскольку от серебра они перешли к меди

и долго препирались из-за каждого медяка. Уже договорившись о цене, выяснили, что имели в виду

разные виды серебряных марок. Тибо в этом вопросе ориентировался на Германию, а Герард — на

какие-то лонгобардские марки.

Наконец торг был закончен. Герард ушел. Тибо получил деньги, спрятал их поглубже и стал

оседлывать своего мерина.

—   Слушай,   —   сказал   я.   —   Может,   зря   мы   его   продали?   Если   это   такой   хороший   конь,

оставили бы его себе. Продали бы твоего мерина.

— Нет, — замотал головой мой слуга. — Это не годится.

— Почему?

— Не положено таким, как я, разъезжать на таких конях, как Зверюга, — без всяких обиняков

разъяснил Тибо.

Таким же тоном он мог бы высказаться в том духе, что, мол, не положено человеку летать.

А потом добавил, потрепав Праведника по гриве:

— Да и привык я к этому дурню ленивому...

Когда мы выехали из трактира, солнце только-только начало подниматься над лесом.

Мы ехали целый день. Вонь городских улиц сменилась ароматом садов, затем запахом хвои и

лесной влаги...

Копыта коней то чавкали по грязи, то стучали по твердой земле, то зарывались в песок.

Попавшиеся  на дороге  люди спешили отойти  в сторону и  провожали нас  настороженными

взглядами...

Ближе к вечеру Тибо забеспокоился: правильно ли ему указали дорогу?

Мы притормозили хмурого крестьянина и узнали, что до Чертова Бора не так уж далеко.

На развилке я задержался, любуюсь фантастическими облаками. Тибо, скучая, терпеливо ждал.

Я чувствовал, что с каждой остающейся за спиной милей открываю для себя новое — то, что я когда-

то знал, но забыл.. И этот мир — как чудесный дар: ведь все, что я вижу, — я вижу впервые. И

высокую зеленую траву, такую же густую и так же покорную ветру, как волосы красавицы покорны

гребешку, и скрытый ранними сумерками лес, и нелепую старую березу, чья кора — как древний

свиток,   раскрытый   и   разломившийся   во   многих   местах.   Я   улыбаюсь,   и   мне   уже   хочется,   чтоб

деревня Чертов Бор не появлялась как можно дольше, потому что если вдруг и вправду существует

какой-то способ вернуть воспоминания, стертые колдовством или ударом гийомовской палицы, —

то не получится ли, что, вернув свою память, я перестану видеть мир таким, каким вижу его сейчас,

— чистым, умиротворенным, наполненным радостью и тайной?..

* * *

В Чертовом Бору нам очень советовали не идти к старухе Рихо поздним вечером, а спокойно

дождаться   утра   и   отправиться   к   ней   спозаранку.   Но   постоялого   двора   в   деревне   не   было,   а

заботливые поселяне мигом утратили все свое добросердечие и расползлись по домам, когда было

спрошено, у кого из них можно остановиться на ночлег. Предложение заплатить за постой повисло в

воздухе: когда оно прозвучало, главная деревенская улица уже была пуста. Мы сунулись в один дом,

самый большой: там, ссылаясь на крайнюю бедность, нам посоветовали обратиться к соседям. У

соседей   нас   встретил   такой   же   прием.   Когда   мы   уходили,   кто-то   за   нашей   спиной   прошипел

вполголоса: «Проклятые франки...»

Мы стояли посреди пустой деревенской улицы. Тибо вполголоса бормотал ругательства, а дело

меж тем близилось к ночи.

— Ничего мы тут не добьемся, господин Андрэ, — высказался мой слуга в перерывах между

ругательствами, — видать, шибко они чужаков не любят. Особливо франков.

Мы потащились на выселки — где, собственно, и жила ведьма.

И вскоре уже стучали в дверь низенькой, наполовину вросшей в землю халупы.

Внутри   дома   послышалось   какое-то   шевеление.   Шарканье.   Звяканье.   Заскрипев,   дверь

приотворилась. Кто-то выглянул наружу. Говорю «кто-то», потому что в поздних сумерках нельзя

было   ни   разобрать   лица   выглянувшего,   ни   даже   определить,   кто   это:   мужчина   или   женщина.

Смутное   белое   пятно   —   вот   все,   что   мы   видели.   Обитатель   (или   обитательница?)   дома   молча

пялился на нас. Тибо молчал — то ли потому, что оробел, то ли потому, что идея постучаться ночью