Ангел мой, Вера

— Как знаешь. А что это у тебя здесь, «Отечественные записки»? Неужели для вдохновения? Или, напротив, ты с ними спорить хочешь? Правильно, дочурка, одобряю. «Други, вы слышите ль крик оглушительный? Сдайтесь, певцы и художники, кстати ли вымыслы ваши в наш век положительный? Много ли вас остается, мечтатели?»

Отец взял томик «Отечественных записок» — Вера так и обмерла. Книжка сама собой раскрылась на поэме, которую Вера, должно быть, читала не раз. Александр Артамонович тут же прервал декламацию; водя взглядом по строчкам, он молча следил за поворотами сюжета. Вот маленький Саша видит портрет дедушки… Вот ему впервые говорят «вырастешь, Саша, узнаешь»… «Вот, наконец, приезжает этот таинственный дед», — проговорил он вполголоса.

— И что же ты писала, Верочка? — спросил Александр Артамонович, уже не думая наставлять дочь.

Девочка перевернула лист. На листе крупными отчетливыми буквами было выведено — «Бабушка».

Дальше все было густо перечеркнуто и закапано чернилами, хотя Вера давно умела писать чисто и ровно. Бабушки, Веры Алексеевны, уже семь лет как нет в живых, а то как бы она радовалась!

Можно было разобрать отдельные строчки. «Красивый и бравый гусар», «она верно ждала», «и старшего (сверху читалось «младшего») сына снесли на погост», «поздно, сказал ей священник».

Александр Артамонович впервые в жизни задумался о том, что его старшая дочь слышала семейные истории — и вот пыталась теперь записать. Он вспомнил портрет молодого отца, который мать всегда первым делом перевозила из дома в дом. Вспомнил, как на другой день после похорон маленького Левушки сидел в саду рядом с братом Никитой. Тот уже не вставал, и его вывезли в кресле подышать воздухом. «Я не думал, что Левушка умрет раньше», — спокойно сказал тогда Никита — про свою смерть он знал. Вспомнил, как играл со Славушкой Якушкиным, пока мама беседовала с Анастасией Васильевной… вспомнил и окаменевшее лицо матери по дороге домой, и вырвавшуюся у нее фразу: «Отец Петр говорит — поздно, больше не дадут разрешения». — «Что такое, maman?» — «Ничего, ничего, Сашенька. Летом поедем с тобой в Теребони снова, хочешь? А на Рождество праздник устроим, Славушку пригласим и Еничку маленького…» Александр Артамонович только через много лет понял, сопоставив даты, о чем тогда думала его мать. Да, действительно, несколько лет назад он пересказывал это жене — а Верочка, оказывается, слышала и запомнила.

Вспомнил он и то, как сырой и теплой итальянской зимой получил известие о смерти отца, и не мог поверить этому, и сердился на мать, что она не дала им увидеться. К нему заглянул случайный приятель из Академии художеств, тоже приехавший в Италию — в отличие от Александра Артамоновича, всерьез учиться рисованию, — и застал плачущим. Добрый Pierre выслушал его с удивительным вниманием, с особенным сочувствием кивая на словах: «Я хотел бы поехать к нему, разделить его горе, и не боялся бы вместе с ним умереть с голоду!» Через полтора года после того Пьер, уже вернувшийся в Россию, прислал ему книгу для юношества, собственного сочинения, под названием «Ближний боярин Артемон Матвеев», и Александр Артамонович со слезами читал о страданиях Артемона Матвеева и его сына в ссылке. Потом он тщетно пытался вспомнить, говорил ли Пьеру о своем желании написать об отце настоящий роман и о том, что тетка называла своего брата Артемоном.

— Не получается сочинить так хорошо, как у господина Некрасова! — в раздражении и со слезами в голосе сказала Вера. — А ведь он не то пишет… Не только так было, как у него!

Не только так было, дочурка. Твой дедушка не вернулся. Твоя бабушка не поехала за ним в Сибирь. Они иначе жили, не так, как в поэме господина Некрасова. Только тебе пока не пришло время это писать.

— Вырастешь, Вера, напишешь, — вслух произнес Александр Артамонович, потрепал по голове тихо сидящую Машеньку и вышел из детской.

◆

Старая женщина идет по берегу Невы. Останавливается, оглядывается на Александро-Невскую Лавру. На весеннее розовато-голубое небо над ней.

Вечереет. Апрельская прохлада.

Прежде чем стемнеет, она успеет дойти до дома. До своего опустевшего дома.

«Мама, послушайте! — дочь почти кричит в экстазе, темно-карие глаза сверкают. — „Это музыка Революции — слушайте, слушайте музыку Революции!“ Он — поэт, теург! Он — все понял! Нельзя было исправить наш мир — он рушится целиком, весь! Но — будет новый!»

Мысли о дочери — единственное, что пока удерживает в жизни. Вера Александровна верит, что та жива, хотя ничего не слышала о ней уже почти два года. Нина, ненавидевшая отцовскую должность (он был тюремным смотрителем), читавшая необычные, непонятные Вере Александровне стихи, мечтавшая о чудесной свободе, — где ты, Ниночка? Нравится ли тебе свобода, довольна ли ты ценой, которой пришлось за нее заплатить?

Муж оказался в Крыму с Деникиным, воевать по старости уже не мог, служил интендантом. Услышав о смерти сыновей, после разгрома стал пробираться в Петроград… Не доехал, умер по дороге — от горя или от голода, кто знает.