Ангел мой, Вера

Утром Артамон был уже в городе. Добравшись до дома на Шпалерной, он послал Старкова по черной лестнице наверх с наказом вызвать Настю или m-lle Sophie. Идти сам, без рекогносцировки, он не решался. На двор спустилась Настя, усталая и сонная, но веселая.

— Ну? Что?

— Слава Богу, слава Богу, — заговорила Настя, махая рукой. — Матушка барыня ребеночка родила, да такой хорошенький…

— Сын? — перебил Артамон и, недослушав, кинулся по лестнице.

У Матрены Ивановны, встретившей его в передней, полезли глаза на лоб.

— Нельзя, нельзя, Вера спит, — зашикала она.

Артамон сообразил, что и правда влез не в пору, кивнул, сделал «налево кругом» и, не слушая окликов тещи, уговаривавшей его остаться и выпить чаю, бегом скатился вниз. Во второй раз появился он около полудня, нагруженный свертками, и удачно: Матрена Ивановна, в праздничной шали с кистями, выйдя из спальни, торжественно объявила, что «Вера проснулась и готова принять». Муж, с полными руками подарков, боком протиснулся в дверь. Поискав глазами, куда бы сложить свертки, он свалил их грудой в кресло, а сам осторожно сел на край кровати. Старков тем временем внес еще один подарок, правда для ребенка лет пяти — большую лошадку-качалку со стеклянными глазами и зверским оскалом.

— Как ты? — испуганным шепотом спросил Артамон.

Вера Алексеевна покачала головой.

— Устала.

— Больно было? — спросил он, не зная, как еще посочувствовать жене, и тут же смутился.

Она улыбнулась.

— Ничего… это я готова терпеть. Тебя отпустили?

— Сбежал! — весело ответил Артамон.

— Хочешь посмотреть на него?

— Господи! Конечно.

Вера Алексеевна перекатила голову, окруженную спутанными, потемневшими волосами, по подушке набок и позвала:

— Sophie, скажите няне принести ребенка.

Компаньонка, необычайно серьезная, кивнула и вышла. В коридоре послышался ее голос:

— Барыня велят принести Никиту Артамоновича!

Артамон рассмеялся.

— Такой кроха, а уж сразу Никита Артамонович! Однако, Веринька, как ты измучилась, бедная…

— Ты, я думаю, измучился не меньше меня, — сказала Вера Алексеевна. Скрипнула дверь, и ее лицо, болезненно румяное, сделалось вдруг необычайно красиво…

— Дай мне его, няня, дай, — нетерпеливо сказала она.

— Боже, какой маленький, — изумился Артамон. — Это так должно быть?

— Каким же ему родиться?

Артамон осторожно коснулся крошечной ладошки младенца… тот, не открывая глаз, крепко сжал пальчики. Отец испуганно отдернул руку и сам засмеялся своему страху.

— Нет уж, я не буду его трогать. Я боюсь, право, боюсь.

— Ничего, ничего, дотронься, — настаивала Вера Алексеевна.

Держа жену за руку и затаив дыхание, свободной рукой он вновь потянулся к ребенку и пальцем погладил мягкую щечку. Вера Алексеевна внимательно смотрела на мужа, едва дыша, словно боясь вспугнуть. Увидев, как у него у самого удивительно изменилось лицо в это мгновение, она невольно вздохнула с облегчением. Как будто до сих пор она боялась приметить на его лице неудовольствие или досаду, боялась разочароваться. Искренняя радость Артамона при виде ребенка окончательно уверила Веру Алексеевну в том, что он любит и ее, и сына, и заранее готов полюбить других детей, еще не рожденных, но которые наверняка будут…

— Молебен надо бы за благополучное разрешение, — наставительно заметила от дверей Матрена Ивановна.

— Непременно закажу.

— И угости там своих товарищей, — с улыбкой сказала Вера Алексеевна.

— Мы, Веринька, за твое здоровье кричать «ура» будем, — ответил Артамон, который и сам как раз прикидывал, как бы пограндиознее отметить рождение сына. — Однако же прости, ангельчик, мне ехать пора, иначе будут неприятности.

Комически живописав картину своего водворения под арест за самовольную отлучку и пообещав вырваться вновь, как только будет возможно, он вернулся в Красное Село.

Глава 12

Про полковника Шварца, сменившего с зимы в Семеновском полку Потемкина, слухи ходили самые разные. Одни говорили, что он храбрый и честный офицер, однако же, будучи из немцев низкого происхождения, груб на худший русский манер; другие — что он болезненно мнителен, а потому без нужды жесток; третьи — таких было меньшинство — что его пороки с лихвой искупаются несомненными добродетелями. «Честный-то честный, — говорил полковник Шереметев, — только честность у него, знаете, такая, с душком. От полковой экономии отказался — это значит: я честный, а вы воры». Некоторые называли Шварца темной личностью и намекали, что он не немец вовсе, а еврей. Были, наконец, и те, кто не обинуясь заявлял, что полковник Шварц в лучшем случае скот, а в худшем маниак.