Ангел мой, Вера

Артамон на вопросы отвечал уклончиво. По правде сказать, многого он и не знал. Он, конечно, виделся в свете с Сергеем Муравьевым и с прочими друзьями юности, но нарочно встреч не искал и не набивался на приглашения, а уж тем более на задушевные разговоры. Урок восемнадцатого года оказался весьма чувствителен. Артамон предпочитал не знать наверняка, о чем «у них» ведутся разговоры, а их настроения ему были более чем известны.

Сказать по правде, побаивался он и того, что его будут уговаривать, склонять на всякие новшества, попрекать дедовскими обычаями, и тогда он встанет в неприятное положение виноватого, вынужденного оправдываться. Это уж, несомненно, омрачило бы дружбу — или, во всяком случае, уцелевшее воспоминание о ней, которое Артамон предпочитал сохранять нетронутым.

Что Сергей принялся бы разъяснять ему его неправоту, он не сомневался — было в его службе то, что кузену наверняка бы не понравилось, — но слушать нравоучения, да еще от младшего, Артамон решительно не желал. И ему было чем гордиться — хотя бы тем, что он во Франции прошел четырехлетнюю выучку у генерала Голицына, известного противника бесчеловечия в армейской жизни. За бессмысленное битье солдат, за жестокое обращение с денщиками его высокопревосходительство гневался на подчиненных не на шутку. Он и четыре ланкастерские школы открыл, и из военных судов всячески изгонял царивший там барственный произвол… Однако же по возвращении в Россию, в восемнадцатом году, корпус Голицына был расформирован — а два года спустя «либерала» Потемкина в Семеновском полку сменил «маниак» Шварц.

— Сергей ваш Муравьев, говорят, солдат грамоте учит, а фельдфебелей по-французски выучил, это всем давно известно. Но скажите, на кой черт это нужно? — допытывался Башмаков. — Или он думает, что солдаты, со службы выйдя, газеты будут читать?

— Я так полагаю, образованным народом управлять проще, — смущенно отвечал Артамон, припоминая московские беседы в Шефском доме.

— Артамон Захарыч, вот ты умный человек, а такие, извини меня, несообразные вещи говоришь. Дело известное, если мужик выучился грамоте, пахать землю он не будет, а все норовит, как бы полегче — целовальником, или табак тереть, или ябеды в кабаке писать. Я, мол, теперь в образованное состояние перешел и все равно что чиновник. А главное, зачем? Что он из книг вычитает, чего и без книг не знает? Наша образованность ему без надобности.

— А вот я недавно в одной компании слыхал… Как оно, погодите…

Отечество наше страдает

Под игом твоим, о злодей…

— Ну, это штука известная, полковника Катенина сочинение.

— Из нынешних m-r Pouchkine лучше.

— Вовсе не сочинение, а перевод.

— А дальше, дальше как?

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей.

Свобода, свобода!

Ты царствуй отныне над нами.

Aх, лучше смерть, чем жить рабами:

Вот клятва каждого из нас!

Честное слово, господа, я не затверживал, оно как-то так, само запомнилось.

— Ты не на тот голос поешь. Оно поется на «Vous, qui d’amoureuse aventure…»²⁷.

Полковник Башмаков вытаращенными глазами смотрел на своих офицеров, с улыбками напевавших «страшную песню», известную в самые ужасные дни революции. Однако же и он не желал сдаваться.

— Чем гордятся — в семнадцатом году в подписке на подарок его сиятельству графу Аракчееву отказались участвовать! Подумаешь, доблесть. Это не доблесть, а мальчишество. Он не красная девка, чтоб его любить. Но относиться к нему надо с почтением! Какой ни на есть, а поставлен свыше. Политика и лицеприятие, господа, не дело воина. Какое начальство над тобой поставлено, тому повиноваться надо беспрекословно. Ежели он неправ, он перед Богом ответит, а тебе за терпение зачтется. Светлейший князь Александр Васильич, Царствие ему Небесное, говорил: «Исполняйте приказ, не рассуждаючи, — я отвечаю». И исполняли. Вот был человек! В голову никому не вступало сомневаться. Реки трупами запруживали…

Вечером Артамон в шутливых красках изобразил кузену недовольство полковника.

Сергей невесело рассмеялся.

— Вот-вот, реки трупами… Я так думаю — если идут за мной солдаты, то пускай хоть знают зачем.

— Странно ты рассуждаешь, Сережа. Дело солдата — подчиняться. А если они тебе скажут: «Не пойдем, не желаем»? То-то ты тогда матушку-репку запоешь.

— Не то, не то… Шварц говорит: «Девятерых забью насмерть, из десятого выбью дурь». Великий князь Михаил, только что из детской куртки, уж возмущается, что у нас за оторванные пуговицы не секут. А в свете, послушаешь, говорят: ах, великодушный, добрый, милое сердце. Не фрунт, а каторга. Больно смотреть… что учили, что растили с двенадцатого года — всё под нож идет. Ты пойми, ведь они мне ученики, как дети. Хорошо, что Матюша в Полтаве, ему бы совсем нестерпимо было. Он мягкий сердцем…

— А ты? Я помню — говорили, — ты в обморок упал, когда при тебе наказывали.

— Смешно тебе?

— Нет, что ты!

Помолчали оба…