Ангел мой, Вера

Неприязнь гвардейских офицеров, даже тех, кто признавал за Шварцем кое-какие достоинства, была единодушной. Он чересчур выбивался из общего круга, не стремился поддерживать принятые в гвардии обычаи и всем своим поведением словно давал понять, что не ищет ни дружбы, ни одобрения. Одетый бедно, даже неопрятно, с отрывистой речью и бегающим взглядом, на костлявой кобыле, купленной из кавалерийского брака, поначалу он возбуждал насмешки, затем стал вызывать нечто сродни брезгливости. «Скромность хороша, ежели она идет от великого ума, — рассуждал генерал-майор Каблуков. — Его сиятельство граф Канкрин ездит в экипаже об одну лошадь и завтракает копеечным хлебцем, потому что его повадки и без внешних прикрас возвышенны. А скудостью от глупости гордиться нечем. Господин полковник, кажется, считает себя бессребреником — за ради Бога, только других не нуди. Он солдатам своим запретил ходить на вольные заработки и удивляется теперь, почему у них денег на ваксу нет».

Те, кому доводилось беседовать со Шварцем, впоследствии жали плечами и признавали, что «по наклонностям характера» этот офицер к командованию гвардейским полком не пригоден. Даже его заступники сходились на том, что полковник от излишнего упрямства склонен forcer la note, по-русски говоря — перегнуть палку. «Точней, обломать», — мрачно пошутил кто-то. Уверяли, что в Калужском полку по нем осталась недобрая память — целый погост забитых насмерть солдат. «Враки! — говорили доброжелатели. — У Шварца палки редкость». Впрочем, и они брезгливо замолкали, когда речь заходила о том, какие наказания ввел у себя свежеиспеченный семеновский командир, вообще отличавшийся фантазией по карательной части. «Это уж как-то, знаете, того… чудачества». А к весне Шварц, прежде обходившийся выдиранием солдатских усов и плевками, обжился в полку и принялся «гонять» и «щелкать» вовсю…

Полковник Шереметев, вообще уверенный, что кавалерия есть наилучший род войск, а потому пренебрежительно смотревший на всех пехотных офицеров, утверждал, что «чудачества» Шварца происходят от природной армейской грубости и избыточного досуга.

— Армейцы нижними чинами, как игрушками, тешатся, а у нас того не водится, — говорил он. — Вон, какого-то пехотного полка поручик велел рядовым себя на ковре носить, как турка, а другой на пятьсот рублей об заклад побился, что его взводный ведро сивухи выпьет. Это они со скуки шалят, а нам на службе скучать некогда, потому как ты не один, а при лошадях. Если тебе делать нечего, так заместо того чтоб взводных сивухой поить, ты пойди в манеж. В уставе сказано: «Офицерам смотреть свою часть ежели не всякий день, то по крайней мере три раза в неделю». Коннику безделье первый враг! Все-таки когда человек при лошади, это дисциплинирует. У нас и в нижних чинах нет той расхлябанности. Загуливают меньше, потому как всякий знает: ежели напьешься, то либо с седла упадешь, либо за конем недоглядишь, а ущерб на тебе же выправят. Одно дело шинель пропить, а другое — если у тебя конь обезножел. За дело — следует, а за каждый пустяк в палки ставить — это всё то же баловство и роскошь.

— Однако ж вот у Левашева был скандал: у него вахмистра, да еще кавалера, за чужую оплошку насмерть засекли, и разбирать никто не стал. А казалось бы — лейб-гусары.

— Ну, Левашев — озорник известный.

За семеновскими офицерами, впрочем, наблюдали скорее с интересом, чем с сочувствием: как-то они вывернутся против ненавистного Шварца? Семеновцы держались несколько наособицу, охотно и смело рассуждали о политике, много читали, а главное — приучали к тому же и нижних чинов, которые от такого обращения усвоили вид слегка надменный, но безусловно почтительный. На семеновских солдат не жаловались даже в лагерях, где вольностей в поведении вообще бывало больше, чем в городе. Самые строгие фрунтовики неохотно признавали, что в потемкинской методе — не бить — и вправду крылось здравое зерно, хотя чтение в солдатской казарме газет приводило иных «стариков» в суеверный ужас.

Блестящая молодежь, узнавая об очередных новшествах в Семеновском полку, насмешливо поднимала брови. Но тем не менее мнение о семеновских офицерах всегда составлялось самое благоприятное: светскими знакомствами они не пренебрегали, неизменно были учтивы и ловко танцевали мазурку. Эти их достоинства признавал даже полковник Башмаков, питавший к «пехтуре» исключительную неприязнь, какую только можно питать к людям несходных привычек, особенно после того, как в Семеновский полк из кавалергардского перевелся корнет Бестужев. Этот случай, сам по себе пустяковый, отчего-то возбуждал немалый гнев Башмакова.

— Дожили! — ворчал он. — Из кавалерии в пехоту бегают.

— Средств нету содержать себя, — однажды примирительно заметил Рагден.

— А ежели средств нету-с, так незачем было и поступать в кавалергарды! Поступал бы в армию. А вы, полковник, лучше расскажите — что, у них и вправду там всякие чудеса творятся? У вас родич как-никак…