Ангел пригляда

Катерина подползла, держала его голову в руках, плакала, слезы, за каждую из которых капитан жизнь бы свою отдал, падали, горячие, на холодное, побелевшее, стынущее лицо, текли, скатывались, замерзали. Затихли разведчики, тряс еще за плечи сержанта Голощек: держись, не умирай, полз с аптечкой и спасительным адреналином санинструктор – но уж поздно было, поздно.

Не слышал ничего русский солдат Василий Кураев, не слышал и не чуял. Закрыв глаза, лежал он, окровавленный и холодный, на чужой неприветливой земле, куда явился невесть зачем, лежал, убитый своими же, – и творил над ним беззвучную молитву отец Михаил, развернув под серыми небесами невидимые, горькие и бесполезные теперь крыла…

Глава 8 Диана

Суббота спал в своей комнате, спал мертвым сном, не видя ничего, ничего не чуя. Если бы мог он открыть сейчас тяжелые, каменные веки, он увидел бы зрелище странное и удивительное: над ним, белая в лунном свете, сидела Диана. Лицо у нее было тревожное, вид обыкновенный, женский, прическа потеряла форму, волосы легли волной и были сейчас не черные и не белые, а простые, русые. Жадно всматривалась она в спящего Субботу, с печалью глядела на бледное измученное лицо, горькую складку у рта, шептала губами, ворожила. Слова были странные, незнакомые, нерусские были слова, но по самому течению речи, то пластавшейся по земле, то взмывавшей в бездонные небеса, по жару, которым горело каждое слово, по всему этому любая женщина узнала бы, что читает она приворот, что встала у изголовья его непобедимая любовная магия.

Ветер бился в окно, подвывал раненым волком, звезды, черные, глядели с раненого неба, холодела, немела кожа, покрывались бисером смертного пота щеки и губы, вечные, как сама любовь, звучали слова:

– Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать…

Суббота заскрипел зубами, завыл во сне. Привиделся ему в ночи кошмар, явился легкой стопой, сел на грудь, начал душить. Сначала лапы были мягкими, кошачьими, потом прорезались на них когти, вонзились в сердце. Лапы росли, тяжелели, легли на горло, воздуху не было, чтобы их прогнать…

Привиделось ему, что чужой олигофрен в камуфляже и с автоматом наперевес вывел в белое заснеженное поле его доброго знакомого, пенсионера Ивана Ивановича Рубинштейна, жившего за соседней дверью, и расстрелял рядом с какой-то лощиной.

Во сне Суббота отчетливо увидел, как пуля вошла в слабый лоб Рубинштейна, пробила дыру и вышла откуда-то сзади, из затылка, как Рубинштейн молча упал навзничь и покатился в овраг. Не в силах противиться болезненному и страшному любопытству, Суббота сделал несколько шагов и заглянул в овраг.

Убитый покорно лежал на самом дне, лицом вверх, сломанные старые очки слетели с носа на землю и зарылись в снег, неожиданно пушистый там, внизу. Лицо у него было белое, мертвенное, странно покойное, глаза закрыты, и весь он был мертвый, оледеневший: только неподвижное тело, а сама душа словно ушла куда-то, ушла насовсем.

Еще Суббота увидел, как олигофрен уронил автомат на снег, опустился на колени и заплакал, размазывая по лицу слезы пополам с военной грязью. Субботе стало страшно, он тоже встал на колени и с ужасом глядел на расстрелянного.

Но ужас этот продолжался недолго. Очень быстро Суббота осознал, что Иван Иванович убит и никогда уже больше он его не увидит. И тогда ужас ушел куда-то, а вместо него невыразимая тоска вошла в его сердце и разместилась там, как у себя дома, – надолго, может, навсегда. Он ощутил, как глаза налились слезами, а нижняя челюсть, дрожа, сама собой выдвинулась вперед для рыданий. Он знал, что сейчас заплачет и на миг ему станет легче, но потом все снова вернется, и он будет терзаться этой тоской и этой болью до скончания, может быть, веков.

Однако в тот миг, когда наползающие слезы уже исказили мир вокруг, как бывает при мираже, где все плывет, в этот миг он увидел, как мертвый Рубинштейн открыл глаза, полные белого света, посмотрел на Субботу и прижал на мгновение палец к мерзлым губам. Прижал, словно предупредить хотел о чем-то или, наоборот, запретить что-то. При этом Рубинштейн не ожил, по-прежнему был мертвый, Субботы не видел, глядел не прямо на него, а словно бы на ощупь искал, как мертвец-девица у Гоголя.

Тут, наконец, Суббота вздрогнул от ужаса и проснулся.

За окном было утро, совсем светло, в комнате царил теплый запах яичницы с ветчиной. Доносился он прямо из кухни, где, судя по слабым звукам, эта самая яичница привольно скворчала сейчас, разлегшись на сковороде. Недоумевая, Суббота надел штаны, футболку, всунул ноги в тапочки и пошел на кухню – выяснять.

Тут многие скажут, конечно, что это была глупость несусветная: а что, если в кухне затаился вор и сейчас вдарит сковородой по голове? На это нам нечего возразить… Можем только заметить в свое оправдание, что если вор начинает свой день с того, что жарит яичницу – особенно же с ветчиной – в ограбляемой квартире, то такого вора, пожалуй, не слишком-то и стоит бояться.