Ангел пригляда

– Вот тут позвольте вам не поверить, – Леонард скроил физиономию. – Врачебная ошибка – дать вместо слабительного цианистого калия. Это да, это ошибка. А вот когда больному ставят черт-те какой диагноз с большим количеством анализов, процедур и, что греха таить, денег, вот тут об ошибке едва ли можно говорить, да, едва ли. И, кстати, по нашим сведениям, это – не единственный случай. Да, далеко не единственный.

Тут доктор взбунтовался. Он завизжал (куда девался весь бас?), стал брыкаться и выламывать руки из наручей.

– Вы не смеете! – визжал он. – Не признаю этого судилища! Все это ложь, наветы моих врагов! Требую освободить меня, тут же и немедленно!

Князь брезгливо поморщился, визг резал ему уши. Но Леонарда, казалось, вся эта история только забавляла.

– Уверяю вас, любезный, у нас прекрасный слух, – воскликнул он. – И мы непременно вас освободим, если на то будет воля и разрешение господ присяжных.

– Каких еще господ?! – надсаживался доктор. – Не знаю никаких присяжных! Жалкие ничтожные люди, они не имеют права судить меня!

– А вот это вы зря сказали, – внезапно заметил хилиарх. – Все наши присяжные – люди чрезвычайно памятливые, если не выразиться сильнее. Честное слово, такое поведение вашей участи не облегчит.

Судя по мрачному молчанию, а затем и гневному гулу из зала, говорил он правду.

– Желаете ли вы сказать последнее слово? – осведомился князь у подсудимого.

– Я вас презираю! – выкрикнул тот в ответ.

– Мир состоит из людей, – глухо сказал князь. – Умер человек – вселенная стала меньше. Придвинулись ее края, видно, как, оборванные, неровные, полощутся, хлопают они на космическом ветру. А из-за них, черная, глухая, выглядывает бездна, ползет, надвигается с ножом к горлу…

Князь кивнул Леонарду, тот обернулся, посмотрел в зал. Десятки глаз – мрачных, злых, оскорбленных – уставились на него.

– Прошу, господа присяжные, поднять руки тех, кто считает господина Лекарева виновным.

И опять, как в прошлый раз, в едином порыве поднялись почти все руки – только теперь порыв этот был обвинительный, осуждающий. Двое в черном вынули Лекарева из стула, но не повели никуда, а держали крепко, так, что он не мог пошевелиться.

– Что… что вы будете со мной делать? – задыхаясь от волнения, заговорил он. Голос его давно уже не был басовитым, был скрипучим, визгливым, словно истершимся.

Отвечал ему лично князь:

– Хоть вы не признаете нашего суда, но другими, куда более влиятельными инстанциями он признан единственным и окончательным. Суд этот правый и справедливый, а приговор его неотменим. И если уж речь зашла о преступнике и жертве, то справедливо, чтобы сама жертва и исполнила приговор.

Лекарев изумился.

– Как… какая жертва?.. – Он облизывал пересохшие губы, бегал испуганно глазами по лицам, не понимал. – Откуда жертва… она же… она…

– На том свете, хотите вы сказать? – любезно осведомился князь. – Верно, не буду спорить. Скажу лишь, что для вашего удовольствия готовы мы пойти на некоторые… м-м… скажем так, нарушения законов природы и профессиональной этики.

Князь щелкнул пальцами, Леонард на сцене поднял руку, и свет в зале стал понемногу гаснуть. Теперь сюда глядели два синих, мертвенных прожектора, они бесстыдно выкусили из темноты холодные фигуры черных и стылое от ужаса лицо доктора. Спустя секунду откуда-то снизу поднялся тяжелый гул, пол завибрировал и заходил ходуном, зашлепали куски сохлой штукатурки, падая с вызолоченных стен. Стон ужаса пронесся среди гостей, дамы прижались к кавалерам, которые и сами сидели ни живые ни мертвые.

Суббота, не помня себя, вцепился в руку Дианы. Та ответила ему теплым успокаивающим пожатием.

Между тем гул нарастал, вибрация все усиливалась, и когда казалось уже, что барабанные перепонки сейчас лопнут, вдруг раздался ужасный треск. Сцена расселась напополам. Из расщелины, глубокой, словно пропасть, поднялась чернота, объяла доктора, вошла ему в рот, уши и глазницы. Стражи, бывшие рядом, отпустили его и попятились прочь, растворились. Приговоренный же продолжал стоять, раскрыв глаза и растопырив руки, он словно окаменел, черный дым не давал ему двинуться с места.

Так стоял он несколько страшных секунд и вдруг содрогнулся всем телом. Глаза его бешено вытаращились, смотрели теперь прямо перед собой, в груди раздался хрип и птичий клекот.

А за миг до того – все увидели – перед сценой явился человек в рваной больничной пижаме, истощенный и ослабленный так, что казался тенью. Тень эта была тоскливой и страшной, бестелесной, но странно выпуклой, словно из другого измерения, как в голографической съемке. От мертвеца веяло холодом преисподней и вечным жаром могилы, скрежет зубовный стоял за его спиной и вечные муки, лицо омрачено было какой-то сокрушительной думой, он печально и гневно глядел на доктора, который задыхался, ловил воздух губами, не мог вымолвить ни слова…

– Я умер, – сказал покойник, не отводя от доктора мертвых глаз. – Хочу, чтобы и ты был со мной. Там страшно, и холодно, и жарко, и мозг кипит, и тело стынет. Тебе там самое место. Идем же!