Ангел пригляда

Ближе к вечеру, после нескольких часов томительного ожидания почувствовал старый причетник приступ голода. Нахваливая себя за предусмотрительность, извлек он на божий свет из кармана старый сухарик, серый, неровный и мохнатый от пыли. Сдув лишнее, сунул привычное яство в залубенелый рот, но не кусать начал, а сосать и мусолить. Он и рад был бы есть по-христиански, зубами, но зубов не дал ему Бог. Точнее сказать, дал, да после, ближе к старости, и отнял безвозвратно – за великие его грехи. Остались во рту только передние шаткие зубы, которые, если придет охота, виднее всего у зайцев разглядывать, да несколько гнилых корешков, какими никак нельзя было одолеть твердой пищи, – тут и все святители во главе с Войно-Ясенецким бессильны были ему помочь.

Но, однако, одинокая жизнь на отшибе выучила дьячка маленьким спасительным хитростям. Теперь перед съедением сухаря всегда он размягчал его в чае, а за неимением такового – в собственном рту. Вот и сейчас тот же был случай…

А мороз уже нарастал, злился, прокусывал сквозь пальто и бабью телогрею (не было в доме другого теплого), добирался до самых внутренностей, вышибал из глаза медленную старческую слезу. Плохо, ой плохо было Антонию сидеть и ждать у комендатуры, как у моря погоды. Ему бы пойти внутрь, ударить челом оземь, спросить смиренно, где, дескать, возлюбленные братья его, отец Михаил и Катерина, почему до сих пор не вышли. А если что не так, он, Антоний, всей душой за них ручается, они люди хорошие, украинскому военному делу совсем не опасные.

Но не пошел Антоний в комендатуру, постеснялся, заробел, хотя все у него было в порядке – и паспорт, и жировка, и отсутствующий военный билет. Теперь вот сидел, дрожал, ел свой сухарик, давясь и орошая его чуть теплыми слезами.

Однако смилостивился Господь над дьячком, призрел на его страдания. Едва сгустились сумерки, открылась дверь комендатуры, вышел оттуда незнакомый капитан, а купно с ним и Катерина, и сам отец Михаил. Заново прослезился Антоний – теперь уже от радости, оторвал промерзлый зад от скамейки, изготовился трусить, куда понадобится – хоть до самого края вселенной.

Но так далеко не пришлось – вся троица сделала пять шагов и уселась в военную машину. Смертельно испугался тут старый причетник, понял, что сейчас дадут газу да и сгинут в вечерней мгле, и после уж точно ищи ветра в поле. Подхватился он, сплюнул недожеванный сухарик, дунул во весь старческий дух к машине. Не смея обнаружить себя, схватился за колесо, присобаченное на задней стенке, впился в него руками и ногами, как клещ, – не уедут теперь без него.

Но они, похоже, и вовсе не спешили никуда уезжать. Сквозь грязноватое заднее стекло, видел он, велись по телефону какие-то переговоры. Но отсрочке этой Антоний не поверил, с колеса не слез.

Здесь, на колесе, и застал его изумленный капитан Голощек.

– Дед, – только и сказал, – ты что тут делаешь?

– Бомбы, бомбы разминирываю, – отвечал ему Антоний, ничего умнее в голову не полезло.

– Какие еще бомбы, опупел? – и Голощек жилистыми руками своими решительно отклеил его от колеса, чему сам Антоний был только рад.

Капитан же Голощек, однако, никакой радости не проявил. И сидеть бы, непременно сидеть старому дьячку в комендатуре, как злостному террористу и шпигуну, если бы из машины не вышел вместе с Катериной сам отец Михаил.

Ну, уж он и взгрел старика – так, что на самом деле горячо стало. Каких только слов не говорил: и старый, говорил, дурак, и выжил, говорил, из ума, и много еще чего крепкого и на слух ядреного, только что матушку его не вспомнил, а все остальное было – как и положено при воспитательных операциях.

А Антоний ничего, не обижался, стоял, улыбался умильно да знай повторял:

– А я с вами… С вами поеду…

Нужно ли говорить, какой необыкновенный тут поднялся крик и скандал? Дьячка устыжали и так, и сяк, и всеми возможными способами. И в ум его пытались вернуть отсутствующий, и к совести призывали, но он стоял на своем твердо: поеду с вами.

Неожиданно на сторону Антония встал капитан Голощек.

– Старичок, похоже, ушлый, а вы оба не от мира сего, – заявил он. – Такой может быть полезен.

Дьячок кивал согласно: ваша правда, господин офицер, я хваткий, дошлый, пронырливый, между струйками пройду, везде без мыла пролезу, возьмите с собой ради Господа нашего Иисуса Христа и всей Живоначальной Троицы…

Нет тут ни времени, ни сил рассказывать, как именно убедили отца Михаила, но все-таки убедили, уломали, уболтали, добились, одним словом, своего.

Но все перевернулось, рухнуло, когда погиб под пулями их проводник, русский сержант Василий Кураев. Теперь капитан не хотел никуда их отпускать, с причетником или без; говорил, что это чистое самоубийство.