Ангел пригляда

Он и верил теперь, и не верил, и не поверить не мог. Чудны дела твои, Господи, а еще чуднее дела дьяволовы… Или все же выдумка? Но нет, не может быть, чтобы выдумка. Ведь это Катя ему сказала, а она-то соврать не могла. Это все равно как если бы лебедь соврал или ангел – ну, словом, дело совершенно небывалое.

Не все она сказала, конечно, он и сам понимал. Но даже и того, что сказала, довольно было, чтобы у другого человека, менее крепкого мозгами, мозги эти самые сдвинулись набекрень. Да, признаться, и у самого Голощека время от времени возникало сомнение: в своем ли он уме, ясно ли понимает диспозицию или погружен невидимыми силами в трудный и ошеломляющий сон?

Но теперь, как ни смотри, все уже было решено. Пост свой Голощек покинул без разрешения начальства, так что компания у них собралась выдающаяся: двое беглецов из сумасшедшего дома, дьячок, тоже не сильно твердый умом, и дезертир. На что могла рассчитывать такая боевая единица в тылу врага, не хотелось даже и думать.

Он и не думал, крутил себе баранку да выжимал педаль газа, где дорога позволяла. И когда уже так проехали немало километров, вдруг спросил, словно проснувшись:

– А в Москве-то куда?

Отец Михаил покосился на Антония. Но тот уже успел задремать и во сне издавал носом небывалые трели, а значит, слышать ничего не мог и был вне подозрений.

– В Москве – на самый верх, – пасмурно отвечал отец Михаил.

Капитан только присвистнул.

– Легко сказать – наверх… Как же мы до верха доберемся? Резидента-то вашего, похоже, грохнули окончательно и бесповоротно…

Мрачное облако прошло по лицу священника.

– Ничего, – сказал он. – Есть люди, помогут.

– Запасной вариант, значит? – спросил Голощек. – Разумно. Предусмотрительно.

Хотел спросить еще что-то, но вмешалась Катерина.

– Ты, Егорушка, за дорогой лучше следи, – сказала она мягко, но решительно. – Скользко, неровно, не дай бог, колесо пропорем.

Совет был здравый, хоть и дала его женщина, а потому капитан вынужден был с ним согласиться и покрепче взялся за руль.

Дальше уже ехали они в совершенном молчании, изредка только прорезаемом сонным посвистыванием старого причетника. Дорога, изъеденная бомбежками, не позволяла ехать быстро, так что поля и деревни, засыпанные снегом, тянулись мимо долго, протяженно, и, казалось, не будет им конца и краю, как не будет конца и краю страшной этой войне…

Книга вторая Равнины

Глава 12 Борис

Искусству невидимости обучал его лучший специалист по этому делу – старый даосский мастер У лаоши.

Познакомились они случайно – или не совсем случайно, могла и судьба так бросить кости, сейчас уже не скажешь – в пекинском парке Юаньминъюань. Борис зашел сюда после обеда: весеннее солнце пробиралось сквозь резную нефритовую листву, грело каменную скамейку, а он сидел, безмятежный, ел острые бараньи шашлычки на деревянных палочках – три юаня за штуку.

Зеленые аллеи расходились кругами, китайцы, распыленные по гигантской площади парка, казались немногочисленными. Птицы в ветвях пищали, цокали, заливались трелями, отрабатывали производственную норму, положенную еще Мао Цзэдуном. Не помня себя надсаживались, бедные: они ведь были хунгунсяоняо – красные пролетарские птенчики, а не какой-нибудь четвертый поганец, идущий буржуазным путем.

Борис, богатый иностранец, отрывал от шашлычка пряные кусочки – маленькие, чтоб не дразнить простых китайцев, – и бросал птицам за их доблестный труд. Однако, как всегда и бывает, пользовались его добротой не певчие трудяги, а захребетники – голуби на высоких лапках и похабные карлики-воробьи. Прямо у ног его они устроили неистовый скандал – разновидность социалистического соревнования, где нет победителей, а только опозоренные так или сяк. Кричали, щебетали, толкались, норовили схватить кусок побольше. Один особо злостный воробей с подлинно китайским пылом подскочил, клюванул в глаз голубя-супостата. Тот дернулся, вздыбился, теряя перья, пошел по кругу, словно мастер багуачжан, раненый глаз прозрачно изошел кровавой слезой…

Среди этого китайского парадиза вдруг кто-то рыгнул оглушительно, а потом еще и ветры пустил вдогонку. Ни голуби, ни, подавно, воробьи не были на такое способны, тут, понял Борис, явилась птица совсем другого полета.

Интуиция его не подвела. Он поднял голову; с двух метров его внимательно разглядывал старый китайский бомж. Стоя, этот бомж был лишь чуть-чуть выше сидящего Бориса, однако вид у него был взыскательный, даже грозный – насупясь, глядел он из-под кустистых седых бровей, широкий нос морщился, улавливая ароматы съестного, губы неслышно шевелились, по китайской привычке подсчитывая не то прибыли, не то убытки. Весь он был словно списан со старой китайской картины: «Крестьяне уезда Цимэнь горячо приветствуют председателя Дэн Сяопина в преддверии начала посевной».

Борис не собирался беседовать с бродягами, хоть даже и с картины сбежавшими, но из вежливости улыбнулся, выдавил из себя принужденное «ни хао».

– Говоришь по-китайски? – спросил его бомж строго.

– Идъер, немного, – отвечал Борис.