Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Н. А. Лобастов пишет, что на пророчества Достоевского обратили внимание лишь спустя четверть века после смерти писателя: «Достоевскому не верили. Осознание масштабов бедствия произошло только во время революции 1905–1907 годов, когда террористами было убито шестнадцать с половиной тысяч человек. А окончательно согласились с ним только после 1917 года, сидя в лагерях или на чужбине». А если отсчитывать от времени романа «Преступление и наказание» (первая публикация в 1866 году) до времени октябрьского переворота 1917 года, то получается более полувека.

Достоевский как бы продолжает тему нигилизма, начатую Тургеневым в «Отцах и детях» (кстати, роман Федору Михайловичу очень понравился). В письме великому князю Александру Александровичу (будущему императору Александру III) в 1873 году Достоевский пишет: «Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если бы им сказали, что они прямые отцы Нечаева»[220].

Пророческий намек на будущую революцию – убийство старухи-процентщицы студентом Раскольниковым в романе «Преступление и наказание». Этот герой разрешает себе «кровь по совести». И таких героев по России были тысячи. Убийство процентщицы – единичный, неорганизованный террор. А уже после выхода романа террор в России приобрел уже черты организованного. В момент выхода романа прозвучали выстрелы террориста Дмитрия Каракозова, попытавшегося убить императора Александра II. За ним последовали выстрелы и бомбы таких «героев», как С. Нечаев, В. Засулич, С. Халтурин, А. Желябов, С. Перовская, А. Ульянов (старший брат В. Ленина) и др. Но по-прежнему террор имел моральное оправдание, был якобы «по совести». Идейные последователи Родиона Раскольникова полагали, что рано или поздно они завершат череду убийств, на этом процессе будет поставлена точка, общество станет наконец идеальным. Увы, тогдашние читатели (за редкими исключениями) не поняли, кто или что такое образ Раскольникова и его теории нравственного обоснования нарушения шестой заповеди («Не убий»).

Николай Бердяев в своей работе «Миросозерцание Достоевского» считает, что указанный роман представляет собой диагноз, выставленный России: «Тема Раскольникова означает кризис гуманизма, конец гуманистической морали»[221].

Современный литературовед Н. А. Лобастов о романе «Преступление и наказание»[222]: «В том и состоит заслуга Достоевского, что он социальные теории привел в романе именно к убийству в итоге, что так поразило современников. Писатель просто довел до логического конца то, о чем все бредили. В этом, заметим, и состоит роль литературы в обществе. Ведь писатель этим фантазированием предугадал будущие трагедии! Поэтому убийство у него надо рассматривать не как крайность обезумевшего героя, не как социальный протест, не порождение капитализма или мрачного Петербурга, а как доведение до логического конца гуманистических теорий».

Уже открыто о грядущей революции Достоевский пишет в романе «Бесы», увидевшем свет в 1872 году. Роман очень подробно изучен русскими и зарубежными литературоведами и философами. Вот, например, размышления о «Бесах» в работе Н. Бердяева «Духи русской революции»[223]:

«Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют не человеческие духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь “Бесы”, то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было всё так предвидеть и предсказать. В маленьком городе, во внешне маленьких масштабах давно уже разыгралась русская революция, и вскрылись еще духовные первоосновы, даны были ее духовные первообразы. Поводом к фабуле “Бесов” послужило нечаевское дело. Левые круги наши увидели тогда в “Бесах” карикатуру, почти пасквиль на революционное движение и революционных деятелей. “Бесы” были внесены в index книг, осужденных “прогрессивным” сознанием. Понять всю глубину и правду “Бесов” можно лишь в свете иного сознания, сознания религиозного; эта глубина и эта правда ускользает от сознания позитивистического. Если рассматривать этот роман как реалистический, то многое в нем неправдоподобно и не соответствует действительности того времени. Но все романы Достоевского неправдоподобны, все они написаны о глубине, которую нельзя увидать на поверхности действительности, все они были пророчеством. Пророчество приняли за пасквиль. Сейчас, после опыта русской революции, даже враги Достоевского должны признать, что “Бесы” – книга пророческая. Достоевский видел духовным зрением, что русская революция будет именно такой и иной быть не может. Он предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий в хлыстовской русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым кружением. Это исступленное вихревое кружение и описано в “Бесах”…»