Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Почему Сталин так великодушно удовлетворил эту просьбу Замятина? В течение нескольких недель до первого съезда Союза писателей, прошедшего тем летом, произошло много противоречивых событий, связанных с личным вмешательством Сталина в судьбы писателей. В ночь с 13 на 14 мая О. Э. Мандельштама арестовали за стихотворение с критикой Сталина, обыскали его квартиру и увезли из того самого дома, в котором незадолго до этого поселился Булгаков. Тремя неделями раньше Булгаков подал заявку на двухмесячную поездку во Францию. 18 мая он даже видел иностранные паспорта, подготовленные для него и его жены, но тем не менее разрешение на их выезд получено не было и паспорта им не выдали. Булгаков впал в крайнее отчаяние, еще более усилившееся, когда 1 июня он узнал, что Пильняк и его жена снова получили паспорта для выезда за границу. Параллельно 25 мая, ко всеобщему изумлению, «оппозиционер» Н. И. Бухарин был утвержден для выступления на съезде писателей с речью о поэзии. После попытки самоубийства Мандельштама, сосланного на Урал, Сталин в начале июня позвонил домой Пастернаку, и у них состоялся разговор о судьбе Мандельштама. Считается, что это привело к получению Мандельштамом разрешения сменить место ссылки с Чердыни на более терпимый Воронеж. О звонке, вероятно, не было известно общественности, но Пастернак рассказал о нем Эренбургу, только что приехавшему вместе с Андре Мальро в СССР, чтобы принять участие в съезде писателей [Fleishman 1990: 178–183]. 10 и 11 июня Булгаков писал письма Сталину, где жаловался на несправедливое обращение, но ответа на них не получил. Запрос по поводу заявления Замятина был отправлен комиссией 14 июня, а 21 июня дело было решено лично Сталиным. Накануне съезда Сталин, по-видимому, решил продемонстрировать, что его власть, какой бы абсолютной и произвольной она ни была, может иногда быть направлена на благие цели. «Укротив» Замятина, он надеялся завоевать его и использовать это в пропагандистских целях.

Находясь во Франции, Замятин не мог знать о большинстве этих тревожных событий. 24 июня он писал Куниной-Александер:

Мой адрес, к сожалению, прежний: Париж. Сижу у кинематографического моря и жду погоды. Когда и куда уеду – не знаю. Скорее всего, в середине июля – куда-нибудь недалеко под Париж – чтобы ждать в более приятной обстановке. Дела затеяны интересные, целых три сразу, но что из них выйдет – предсказать труднее, чем выигрыш в Национальную лотерею. Между делом начал писать несколько новых маленьких рассказов (из прежних все подходящее уже переведено).

На этот раз он попросил послать ему не лекарства, а по возможности что-нибудь небольшое из Загреба, например легкий табак, щербет или рахат-лукум[560]. По-видимому, тогда впервые после приезда во Францию у Замятина появилось настроение написать что-то новое, хотя результаты, надо сказать, были достаточно скромными. Например, в его «Часах» незадачливый бюрократ выставляет себя идиотом перед своей привлекательной секретаршей. Действие рассказа происходит во время Гражданской войны, но это никак не влияет на сюжет, рассказ так и остается лишь забавной историей. Возможно, именно его в июле не допустил к печати в «Revue de France» Марсель Прево, попросив у Замятина тексты, по качеству более соответствующие присылавшимся ранее [BAR, Box 5].

Сообщение Федина о том, что Замятина приняли в Союз писателей, по-видимому, дошло до последнего 25 июня, и они с Людмилой в тот же день отправили Федину открытку с улицы Риволи. Людмила пишет, что недавно они ездили на машине в Шампань и видели Реймсский собор, а также посетили винные погреба, где с удовольствием продегустировали разные сорта шампанского. Замятин пообещал Федину, что скоро напишет ему о своих новостях более подробно: «Начатое длинное тебе письмо будет кончено и послано на днях. А пока – salut! [прощай!]» [Федина и Коновалова 1998: 107]. Однако пройдет еще шесть недель, прежде чем он напишет это обещанное длинное письмо. Одна из проблем заключалась в том, что Замятин снова плохо себя чувствовал. Возможно, ухудшение самочувствия было вызвано стрессом, связанным с попыткой определиться по поводу возможного возвращения в СССР после того, как он был официально принят в ряды советского литературного истеблишмента. Через месяц он напишет Куниной-Александер: