Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

В Англию из норвежского Бергена он отплыл на довольно потрепанном корабле, а не на современном «Хааконе», как планировалось: «Все время был сильный ветер. Качало свирепо. Полпути я лежал, пропустил один обед и один завтрак. Думал: Вы бы от такой качки, бедная Милуша, прямо бы умирали. Чемоданы ползут; бутылки со стола летят на пол; пойдешь – попадаешь об стены лбом. Шли около 40 часов». Первые впечатления о месте назначения, составленные по прибытии, привели его в смятение: «…сам Нью-Кастль – какой противный. Все улицы, все жилые дома – одинаковые, как амбары хлебные в Питере возле Александро-Невской Лавры». На Норвежской пристани в Ньюкасле Замятина встретил русский инженер, который помог пройти все формальности и на следующий день сопроводил его в Лондон: «…езды часов 6. И мимо мелькают все те же амбарные города, одинаковые, стриженые под нулевой номер. Ужас, какое отсутствие воображения»[73]. В его паспорте были проставлены штампы от 13 и 14 апреля: сначала в Бюро регистрации иностранцев в Ньюкасле, а затем на Боу-стрит в Лондоне. Первую неделю в Лондоне он провел в одиночестве: познакомился с парой русских, в том числе с выдающейся журналисткой и литературоведом 3. А. Венгеровой, но в основном сам ходил по магазинам, зашел к портному, а затем в пасхальные выходные объехал город на верхнем этаже омнибуса и посидел на скамейке в парке. Он также узнал, что очень невежливым считается пить чай, оставив чайную ложку в чашке – деталь, которую он позже использует в «Островитянах». «До этого на Западе был только в Германии, Берлин показался конденсированным, 80 %-ным Петербургом. В Англии другое: в Англии все было так же ново и странно, как когда-то в Александрии, в Иерусалиме» [Галушкин и Любимова 1999: 11] (Автобиография 1928 года).

После возвращения из Лондона (23 апреля) он планировал пробыть в Ньюкасле всего лишь месяц и затем поселиться в Глазго, чтобы прожить там все оставшееся время. Однако через неделю после его возвращения на север, к его большому разочарованию, выяснилось, что ему придется остаться в Ньюкасле: «Город большой, но скучный непроходимо. Мало мне симпатичная русская публика, глупейшие театры, <…> добродетельная английская публика». Первые несколько недель он снимал квартиру на Кавендиш-Плейс, 10. Русский консул пригласил его на свою вечеринку, и там он от горя выпил больше, чем за предыдущие шесть лет, вернувшись домой после трех утра[74]. Ремизову он жаловался на еду: «В Англии мне живется неважно, кормят все имбирем да перцем; полезно разве только для подготовки к геенне огненной»[75]. 24 мая он снял себе постоянное жилье в доме судового маклера на Сандерсон-Роуд, 19, в очень респектабельном районе Джесмонд, недалеко от красивого парка Джесмонд-Ден с оврагом и водопадом. Парк был в 1880-х годах разбит для городских нужд судостроительным магнатом лордом Армстронгом. «Квартира на английский лад: внизу столовая и гостиная, кухня; во втором этаже – кабинетик и спальня, ванна; в третьем – комната для прислуги, кладовая, – вот и весь дом. Но только холодно в комнатах, пусто и скучно». Однако в доме были колесо и поле для рулетки, и в конце июня он попробовал скрасить свое одиночество, созвав гостей на вечер игры в рулетку: «…русский консул с женой; итальянский консул; французский консул с женой; португальский капитан и испанец – секретарь русского консула. Забавная компанийка, не правда ли? А все-таки одного Яшку Гребенщикова я предпочел бы всем им»[76]. Еще один штамп в паспорте говорит о том, что в начале июля он вновь посетил Лондон.

Дом Замятина в 1916–1917 годах в Ньюкасле-на-Тайне, Сэндерсон-роуд, 19. Посвященная ему мемориальная доска около входной двери была помещена там при поддержке Иосифа Бродского (фото автора)

Первые шесть месяцев пребывания Замятина в Англии во время Первой мировой войны отражены в письмах (их более тридцати), отправленных домой Людмиле. Больше никаких свидетельств от этого периода не осталось. Письма полны постоянных стенаний, скуки, разочарования и упреков. Поначалу упреки Замятина были направлены на него самого. Он печалился:

Сидел я в сумерках у камина и горевал, что так испортил Вам жизнь. И вот что я думал: немножко рано я встретил Вас. Надо, чтоб это было после, когда я уже немножко «укипел» бы, как говорят тамбовцы про щи; надо, чтоб Вы были моей последней. А так, может случиться, Вы будете первой и будете последней (тут уже Ваша воля), но все это – боль[77].