Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Первое письмо жены дошло до него только через три недели, а потом не было писем еще неделю. Это, вероятно, приводило его в бешенство: ведь в городе, несмотря на военное время, четыре-пять раз в день забирали почту и осуществляли три-четыре ежедневные доставки [Ellis 1920: 3]. К концу мая он начал предлагать ей подумать о том, чтобы присоединиться к нему в Англии, и, не получив в течение еще двух недель ответа, написал, что тоска по ней привела к тому, что он заболел: «Припадок был сильнее, чем в 1913 г. в Николаеве, потому что физически я все-таки теперь не совсем лярва»[78]. Это не означало, что он больше не мучился от болей в желудке, и он неоднократно просил Людмилу прислать ему лекарство, обычно помогавшее при них. 18 июня он послал ей телеграмму на английском языке, на котором еще явно не говорил свободно (он брал уроки у итальянца): «If you wish and could come New-Castle our quarter transmit with furniture till January or leave furniture conservation telegraph answer Zamiatin» [szc][79]. Когда она наконец ответила на его предложение найти жильцов в квартиру или сдать мебель на склад, в ее письмах дважды повторился отказ приехать. 27 июля Замятин с большой горечью пишет:

…надо было, чтобы Ваше решение сложилось совсем свободно (Вы же знаете, какой я поклонник свободы). <…> Соблазнять Вас Англией, и сам при этом соблазняться, больше не буду. <…> А впрочем, это было забавно, как все новое, потому что до сих пор редко случалось, чтобы женщины отказывали мне. <…> Право, chere [дорогая] Усова, Вы – роковая женщина: Вам суждено, кажется, разбудить во мне все человеческие <…> страсти, одну за другой. Это становится, наконец, опасным… <…> Подумать только: человек за 20 лет, далеконько ушедший, ночью занимается мечтами, голубыми, розовыми и ярко-красными преимущественно – вместо того, чтобы мирно спать… <…> Куда лучше призвать этого корректнейшего и беспощаднейшего полисмена – рассудок, как это сделали Вы сперва и как это сделал я теперь. <…> А то, что Вы написали: «Я пополнела; это нехорошо и стыдно без Вас» – это чушь. Молодости и здоровья – меньше всего надо стыдиться, можно стыдиться нездоровья и немолодости, какие есть у меня.

В довольно низком порыве он упомянул, что получил письмо от некой Марии Могилянской, которую Людмила «ядовито» описала в письме как одно из «украшений» его жизни, но при этом сообщил, что содержание письма было «слишком интимно, чтобы его передавать». Если жена хоть чуть-чуть о нем думает, пусть пришлет еще книг и лекарств: «А не пришлете – и на старой ласке спасибо». В гневном постскриптуме он добавляет: «Вспомнил случайно: десять лет назад Вы не побоялись ехать ко мне в Гельсингфорс. Как много воды утекло: не вся ли? Это так, платонически: с путешествием Вашим решено, аминь. И Вы решили, и я решил»[80]. Пять дней спустя последовало похожее письмо: