Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Очень жалко, что не видел февральской революции и знаю только октябрьскую. <…> Это все равно, что никогда не знать влюбленности и однажды утром проснуться женатым уже лет этак десять. <…> Как раз к октябрю… <…> на стареньком английском пароходишке (не жалко, если потопят немцы) – я вернулся в Россию. Шли до Бергена долго, часов пятьдесят, с потушенными огнями, в спасательных поясах, шлюпки наготове [Галушкин и Любимова 1999: 3, 11] (Автобиографии 1922 и 1928 годов).

Его паспорт проверили в Бергене 25-го, в Стокгольме 29 сентября, и 30 сентября 1917 года они с Людмилой вернулись домой в Петроград.

Глава четвертая Петроград (1917–1921)

Вернувшись в Россию и уже через несколько недель оказавшись в эпицентре Октябрьской революции, Замятин сразу оставил деятельность морского инженера, сохранив лишь должность преподавателя с неполным рабочим днем в Политехническом институте. Чувствуя, что начинается новая эпоха, он решил, что настало время полностью посвятить себя творческому призванию. В 1920-е годы он проявил себя не только как писатель, но и как литературовед – критик, рецензент, редактор и администратор, а также как педагог, взрастивший новое поколение. Он вложил в эти задачи незаурядную долю профессионализма – наследие своего предыдущего опыта. В свои 30 лет он привык работать самостоятельно и принимать ответственные решения и пользовался значительным личным авторитетом. В источниках, содержащих свидетельства о его жизни в следующее десятилетие, личное в значительной степени отступает в тень, а на первый план выходит общественный деятель.

По возвращении домой Замятины произвели сильное впечатление:

Помню серенький осенний день 1917-го года. Петербург тогда – уже не Петербург, и еще не Ленинград, – а Петроград. <…> Звонок. <…> – Это, верно, англичане… Вошла молодая пара – свежие, бодрые, ладно, не по-петербургски одетые, и впрямь английского облика. Замятины тогда только что вернулись из Англии… <…> Уклад английской жизни пришелся им по вкусу, они быстро вошли в нее, переняли черты английского обихода, и до последних дней в облике, в манере одеваться, принимать гостей – сохранили английские привычки. <…> Жил он тогда с женой, грациозной, хрупкого здоровья, чрезвычайно привлекательной маленькой женщиной.

Его соседка А. Ф. Даманская описывает, как Замятин в суровые зимние месяцы рубил дрова, держа во рту короткую английскую трубку, а затем садился за рояль и играл этюды или ноктюрны Скрябина – не виртуозно, но с подлинным лиризмом, который диссонировал с холодной сдержанностью его внешнего вида и манер[107]. Хотя его первые впечатления об Англии были скорее негативными, в России он использовал внешние атрибуты английского джентльмена. Его несколько официальная наружность «англичанина» в одежде и манере поведения в послереволюционной России была умышленно созданным образом. Этот консервативный облик, видимо, придавал ему смелости сохранять интеллектуальную независимость среди своих коллег, ценимую им превыше всего.

В это время он завел сыгравшие важную роль дружеские отношения с Максимом Горьким. Горький был известным писателем, автором произведений, ставших классикой социалистической литературы, – среди прочих пьесы «На дне» (1902), действие которой происходит в ночлежке, и романа о мятежных фабричных рабочих «Мать» (1906), который позже стал образцом для прозы советского социалистического реализма. После возвращения из политической ссылки в 1913 году Горький окунулся в литературную и культурную жизнь Санкт-Петербурга, взяв на себя роль лидера прогрессивной литературы. Он организовал несколько издательских проектов и поддерживал молодых писателей, особенно вышедших из низов [Barratt and Scherr 1997:175].

Замятин у фортепиано, изучающий ноты «Прелюдий» Скрябина (предположительно конец 1910-х годов) (BDIC, Collection Е. Zamiatine – F DELTA RES 614)