Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

После этого я в очередной раз попросил прощения у тех, кому отказывал, когда они подходили ко мне и говорили, что хотят прочесть свои стихи. Я знал, что обижаю, причем обдуманно, это в самом деле тяготило меня. Я опять объяснял, что ни против кого не настроен, ничуть. Но мы в гостях у Ахматовой, «ее нет по некоторому биологическому недоразумению», и так вышло, что обязанность распоряжаться гостеприимством возложена на меня. «Разве пришли бы мы к ней живой и сказали: «Анна Андреевна, здравствуйте, я Вам сейчас прочту стихотворение»? Важно не что мы ей говорим, а что она нам говорит. Она может сказать: «Нет, простите, я не хочу слушать», или «Я сейчас не в настроении», или еще что-то такое». И рассказал, как Ахмадулина мне сказала: «Как ты думаешь, мы не очень обидели Анну Андреевну?» Чего никто больше не скажет на территории этой страны, а может, и всего глобуса. Вот это надо помнить. То, что здесь происходит – я знаю, как неприятно выслушивать похвалы, мало кто это умеет, но придется, – целиком обязано заботам Александра Петровича Жукова и его жены, Веры Григорьевны. А он, хитрец, поручил службу отказов мне. Я предлагаю радоваться тому, что есть. Ведь единственное, что здесь есть, это что мы не участвуем в каких-то сварах, не лезем со своим, не выражаем свое неодобрение, не объясняем непонятно кому, почему мы имеем такое право. Короче говоря, стараемся «не очень обижать Анну Андреевну».

Я слишком долго говорил, но, значит, нужно было мне это сказать, вот и говорил.

Сегодня будет музыкальный вечер, будем слушать квартет Шостаковича. Перед этим прозвучит запись рассказа Соломона Волкова, который в шестьдесят каком-то году привез сюда своих товарищей-музыкантов и они вчетвером играли перед Ахматовой. Хочу сказать, что это был не единственный раз, когда она слушала квартет Шостаковича. Покойный, царствие ему небесное, Женя Чуковский, Евгений Борисович, он был мужем Гали Шостакович, Галины Дмитриевны. У него были записи, и он жил здесь на даче и приходил два-три раза к Анне Андреевне и ставил ей эти кассеты. Этого и других квартетов Шостаковича.

И конечно, как всегда, самый замечательный, хотя я вовсе не хочу противопоставлять его квартету, сюрприз приготовил Павел Крючков. Который, раз он сюрприз, значит, и говорить нечего. По-моему, все. Спасибо, до свидания».

Павел Крючков: Да, сложилась и такая тоже традиция. Каждый раз, когда мы здесь встречаемся, мы слушаем какие-то аудиозаписи. И опубликованные, и чрезвычайно редкие. И никому не известные, как бы премьера. Так будет и сегодня. В качестве человека, занимающегося звукоархивистикой, я делаю это с благодарностью отделу звукозаписи Государственного Литературного музея, где мы работаем с моими коллегами, тоже приехавшими сюда. Благодарностью, в частности, и за то, что вы услышите сегодня.

Вы услышите два включения. В первом – практически никем и никогда не опубликованный и не слышаный голос Николая Гумилева; запись, сделанная в 20-м году, фрагмент. Так совпало, что в этом году 125 лет, как родился Гумилев, и 90 лет, как его убили. Потом Мандельштам. Запись тоже неопубликованная, то есть тоже премьера – начала одного его очень знаменитого стихотворения, сделанная в 24-м году.

Потом Анна Ахматова будет читать стихотворение, написанное здесь, в этом доме, в августе 61-го года, «Царскосельская ода». Предваряя каждое это включение, я должен буду сказать несколько слов и кое о чем вас предупредить. Оговориться следует, потому что запись голоса Гумилева и Мандельштама делалась в другую эпоху, на фонограф, на восковые хрупкие валики, в Петрограде, в институте Живого Слова.

То, что вы услышите, не вполне голос человека. Это то, что осталось от голоса, эхо голоса, я бы сказал: эхо эха голоса. Должен как-то вас к этому подготовить и прошу высоко и снисходительно настроиться – в том смысле, что, наверное, вы ждете другого. Но это живой голос человека. Мои покойные учителя говорили мне, что, чтобы услышать голос Блока, то, что от его голоса осталось, надо несколько раз в наушниках прослушать самому, тогда где-то на пятый-шестой раз перестаешь замечать помехи, и до тебя доносится его «белый» голос. Но даже сейчас, правда, после того, как я предварительно прочитаю эти две строфы вслух, вы услышите, как Николай Гумилев картавит, какой у него был своеобразный выговор. Попробуем.