Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Очень коротко о том, как эта запись была сделана. Гумилев преподавал в этом институте Живого Слова. Там преподавали и другие замечательные люди, Мейерхольд, Щерба, академик Кони, Бернштейн. Который создал там институт фонетической речи, где изучали декламацию, голос, особенности художественной речи, пытались понять, есть ли взаимосвязь и взаимодействие между написанным текстом и его произнесением. Например, является ли поэтический текст партитурой для читающего свои стихи поэта. Были записаны практически все поэты той эпохи. Однажды, когда Бернштейн с Гумилевым разгребали снег на Знаменской улице, профессор сказал: «Ну вот, надо вас теперь записать». Гумилев пришел, это было в феврале 20-го года, и записал довольно большую программу. Прошло некоторое время, был большой вечер Гумилева, на котором Бернштейн присутствовал. Сидел в первом ряду и записал в записную книжку, что «в мелодике голоса Гумилева чрезвычайно широко применяется, восходяще-нисходящая линия, часто без достаточных на то семантических оснований». А Гумилев ему без конца говорил: «Я мыслю и думаю ритмически – вам обязательно надо и прозу мою записать». После этого вечера Бернштейн сказал: «Давайте теперь запишем Вас еще раз с прозой, и я вас прошу, приведите Ахматову. Мы не знакомы, я ее не записывал». Они уже были в разводе, но поддерживали отношения.

В общем, они пришли, и Ахматова прочитала то, что мы однажды с вами здесь слушали: «Когда в тоске самоубийства…» и еще два стихотворения. Гумилев прочитал одно стихотворение и кусочек из прозы – «Золотого рыцаря». Это стихотворение, то, что от него осталось, мы попробуем с вами услышать. С воскового валика запись была снята специалистами своего дела, звукоархивистами. Это стихотворение – «Эзбекие», про каирский сад, в котором Гумилев был в то время, когда он просил руки Ахматовой, получал отказы, был на грани самоубийства. Потом написал эти стихи, прошло десять лет, он снова туда приехал, в этот сад, и дал себе слово в этом роскошном, богатом, таинственном саду, где светила необыкновенная матовая луна, что, прежде чем он еще раз сюда вернется, он не позволит своей судьбе ничего такого, что может привести к смерти. Читаю эти две с половиной строфы.

Эзбекие

Как странно – ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер озаренный.

Я женщиною был тогда измучен,

И ни соленый, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам ее приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всем подобен

Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог нисходит.

Ахматова считала, что слова «я женщиною был тогда измучен», что это о ней. Итак, первая строчка: «Как странно, ровно десять лет прошло / С тех пор, как я увидел Эзбекие».

Звучит аудиозапись голоса Гумилева.

Ну вот, удалось услышать что-то? (Аудитория: «Да».)

Это звучало сейчас в первый раз. Именно здесь, в Комарове. (Аплодисменты.) Что совершенно, по-моему, удивительно. Когда эти записи переводили на магнитную пленку, хранить бобины с надписью «Николай Гумилев» было нельзя, и долгие годы там было написано: «Николай СтепанОвич».

А сейчас помянем Мандельштама – послушаем запись, она тоже не опубликована. Не входила ни в виниловые диски, ни в компакт-диск «Звучащий альманах. Осип Мандельштам». Очень знаменитые стихи. И сохранились лучше. Студенты не просили бесконечно их крутить, а я должен вам сказать, что когда записи делались на восковые валики, то уже тогда студентам раздавались тексты, чтобы они могли слушать то, что доносится из раструба фонографа. Можете себе представить, в каком мы находимся положении, когда их миллион раз уже прокрутили. Но вот Блока просили очень много, Гумилева просили много, он и сам слушал себя, а вот Мандельштама не просили особенно. Очевидно, еще и потому, о чем говорил Анатолий Генрихович. Это стихотворение «Век». Я его прочитаю, а потом мы услышим первые две строфы из него.

Век