Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.

Не помню я чернее ничего.

Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.

Он черен был, не чувствовал теней.

Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю, внутри у нас черно.

Но все-таки чернел он на глазах!

Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его зияли, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.

Как будто был он чей-то негатив.

Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?

Он всадника искал себе средь нас.

Кстати, хотелось бы получить убедительное разъяснение, почему каждое поколение сочиняет нечто про «черного человека».

А вот удивительное стихотворение Анатолия Генриховича Наймана. И не то чтобы длинное, а двадцатый век как перед глазами. Немножко другой гармонии.

Ни гайдновских, ни Моцарта гармоний,
когда с маршрута снят и не звенит трамвай,
сегодня не придумать монотонней.
Нам Брамса, Стра и Шости подавай

как минимум! А то монаха Пярта,

а то и кашель с мест между долями Гу —
байдулиной – скрежещущую кварту
дыханья над могильным ни гу-гу.

Не выдох слаб – запал в гортани клапан.

До крови губы к мундштуку впритык.
Лохматы волосы смычка. Залапан
мазутной пятерней тромбоновый кадык.

Сел голос, и не стать ему вчерашним.

Ну что ж, раз так, и ты зурну, абрек,
вскинь, как обрез. А ведь каким домашним
был, даже озверев, двадцатый полувек.

Полудвадцатый век – трамваев полутрезвых,

не вправивших суставный сгиб и свих
бульварных рельс. Из-за чего в оркестрах
истаял струнных крик и смерзся духовых.

Павел Крючков: Слушая сейчас эту одну из самых трудных песен на стихи современного поэта, я вспомнил, что, когда она была написана, я спросил у Жукова – это такая домашняя история: «А как ты мог решиться на такое стихотворение написать песню? Это же надо услышать строчку «нам Брамса, Стра и Шости подавай»». Он говорит: «Но я люблю эти стихи».

Александр Жуков: А в самом деле, каждый раз, когда читаешь вслух, повторяешь, это совершенно по-другому, увлекающе звучит.

Павел Крючков: Для человека моего поколения узнать, что «Шости» – это Шостакович, тоже в некотором роде опыт.