Анна Каренина

была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они

вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью. У ней

похолодело сердце, когда она увидала Кити, сидевшую на низеньком, ближайшем

от двери стуле и устремившую неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула

на сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее лица не изменилось.

- Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко мне, - сказала

Дарья Александровна, садясь подле нее. - Мне хочется поговорить с тобой.

- О чем? - испуганно подняв голову, быстро спросила Кити.

- О чем, как не о твоем горе?

- У меня нет горя.

- Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И

поверь мне, это так ничтожно... Мы все прошли через это.

Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.

- Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, - продолжала Дарья

Александровна, прямо приступая к делу.

- Да, потому что он мною пренебрег, - дребезжащим голосом проговорила

Кити. - Не говори! Пожалуйста, не говори!

- Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена?. что он

был влюблен в тебя и остался влюблен, но...

- Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья!- вскрикнула Кити, вдруг

рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила

пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала.

Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в

горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и

наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было

уже поздно.

- Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? - говорила Кити

быстро. - То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и

что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает,

что... что... что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!

- Кити, ты несправедлива.

- Зачем ты мучаешь меня?

- Да я, напротив... Я вижу, что огорчена...

Но Кити в своей горячке не слыхала ее.

- Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда

не позволю себе любить человека, который меня не любит.

- Да я и не говорю... Одно - скажи мне правду, - проговорила, взяв ее

за руку, Дарья Александровна, - скажи мне, Левин говорил тебе?..

Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания;

она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты руками,

заговорила:

- К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я

сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты

делаешь, - чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил

другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!

И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли

молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,

как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.

Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое унижение,

которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о

нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры и

сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук

разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити

на коленях стояла пред ней.

- Долинька, я так, так несчастна!- виновато прошептала она.

И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи

Александровны.

Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла идти

успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, - сестры после слез

разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они

поняли друг друга. Кити поняла, что, сказанное ею в сердцах слово о

неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но

что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела

знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе

Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала

ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть

Вронского. Кити ни слова не сказала об этом; она говорила только о своем

душевном состоянии.

- У меня нет никакого горя, - говорила она, успокоившись, - но ты

можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я

сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.

- Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? - спросила Долли,

улыбаясь.

- Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать. Это не тоска, не

скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во мне, все

спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? - продолжала

она, видя недоуменье в глазах сестры. - Папа сейчас мне начал говорить...

мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на