Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Она подняла голову, глаза ея блестли изъ разгоряченнаго лица. Она отвчала, и очевидно было, что она не видла и не слышала ничего, что длалось въ гостиной. Какъ будто электрическій свтъ горлъ на этомъ столик, какъ будто въ барабаны били около этаго столика, такъ тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этаго столика и, очевидно, не должно было происходить. Вс невольно прислушивались къ ихъ рчамъ, но ничего нельзя было слышать, и, когда хозяйка подошла, они не могли ничего найти сказать и просто замолчали. Вс, сколько могли, взглядывали на нихъ и видли въ его лиц выраженіе страсти, а въ ея глазахъ что то странное и новое. Одинъ только Алексй Александровичъ, не прекращавшій разговора съ Генераломъ о классическомъ образованіи, глядя на свтлое выраженіе лица своей жены, зналъ значеніе этаго выраженія.[804] Со времени прізда ея изъ Москвы онъ встрчалъ чаще и чаще это страшное выраженіе — свта, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось въ дух жены. Какъ только находило это выраженіе, Алексй Александровичъ старался найти ту искреннюю, умную, кроткую[805] Анну, которую онъ зналъ, и ничто въ мір не могло возвратить ее въ себя, она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмшлива, логична,[806] холодна, весела и ужасна для Алекся Александровича. Алексй Александровичъ, религіозный человкъ, съ ужасомъ ясно опредлилъ и назвалъ это настроеніе; это былъ дьяволъ, который овладвалъ ея душою. И никакія средства не могли разбить этаго настроенія. Оно проходило само собою и большею частью слезами. Но прежде это настроеніе приходило ей одной, теперь же онъ видлъ, что оно было въ связи съ присутствіемъ этаго[807] красиваго, умнаго и хорошаго юноши.

Алексй Александровичъ ясно доказывалъ Генералу, что навязыванье классическаго образованія также невозможно, какъ навязываніе танцовальнаго образованія цлому народу.[808] Но онъ видлъ, чувствовалъ, ужасался, и въ душ его становилось холодно.

Окончивъ разговоръ, онъ всталъ и подошелъ къ угловому столу.

— [809]Анна, я бы желалъ хать, — сказалъ онъ, не глядя на вставшаго[810] Вронскаго, но видя его, видя выраженіе его лица, умышленно, чтобъ не выказать ни легкости, ни презрнія, ни сожалнія, ни озлобленія, умышленно безвыразительное. Онъ понималъ все это и небрежно поворачивалъ свою шляпу.

— Ты хотла раньше хать домой, да и мн нужно.

— Нтъ, я останусь, пришли за мной карету, — сказала она просто и холодно.

«Это онъ, это дьяволъ говоритъ въ ней», подумалъ Алексй Александровичъ, глядя на ея прямо устремленные на него, странно свтящіеся между рсницъ глаза.

— Нтъ, я оставлю карету, я поду на извощик.

И, откланявшись хозяйк, Алексй Александровичъ вышелъ.

Истинно хорошее общество только тмъ и хорошее общество, что въ немъ до высшей степени развита чуткость ко всмъ душевнымъ движеніямъ. Ничего не произошло особеннаго. Молодая дама и знакомый мущина отошли къ столу и въ продолженіе полчаса о чемъ то[811] говорили; но вс чувствовали, что случилось что то непріятно грубое, неприличное, стыдное. Хотлось завсить ихъ. И когда Алексй Александровичъ вышелъ, Княгиня[812] Нана ршилась во что бы то ни стало нарушить уединеніе и перезвала къ ихъ столу двухъ гостей. Но черезъ 5 минутъ[813] Анна встала и простилась, сіяющей улыбкой пренебреженія отвчая на сухость привтствій. Вслдъ за ней вышелъ и[814] Вронскій.

— Что я вамъ говорила?

— Это становится невозможно, — переговорили хозяйка дома и толстая дама. — Бдный дуракъ!

Старый, толстый Татаринъ, кучеръ въ глянцевитомъ кожан, съ трудомъ удерживалъ лваго прозябшаго сраго, извивавшагося у подъзда; лакей стоялъ, отворивъ дверцу. Швейцаръ стоялъ, держа вншнюю дверь.[815] Анна Каренина отцпляла маленькой блой ручкой кружева рукава отъ крючка шубки и, нагнувши головку, улыбалась.[816] Вронскій говорилъ:

— Вы ничего не сказали, положимъ, я ничего не требую, ничего. Только знайте, что моя жизнь — ваша, что одна возможность счастья — это ваша любовь.[817]

— Какъ должно быть ужасно легко мущинамъ повторять эти слова. Сколько разъ вы говорили это?[818] Я одинъ разъ сказала это... и то неправду. Поэтому я не скажу этаго другой разъ, — повторила она медленно, горловымъ густымъ голосомъ, и вдругъ, въ тоже время какъ отцпила кружево,[819] она прибавила: — Я не скажу, но когда скажу... — и она взглянула ему въ лицо. — До свиданья, Алексй Кирилычъ.

Она подала ему руку[820] и быстрымъ, сильнымъ шагомъ прошла мимо Швейцара и скрылась въ карет. Ея взглядъ, прикосновеніе руки прожгли его. Онъ поцловалъ свою ладонь въ томъ мст, гд она тронула его, и похалъ домой, безумный отъ счастья.