Анна-Мария

Машина покатила. Дорога скрипела под колесами, как садовый гравий под ногами. Она поднималась, спускалась, петляла. В свете уличных фонарей четко выступали виллы, белые кубообразные здания, похожие на виллу полковника, только меньших размеров. По одну сторону дороги, сразу же за виллами и садами, шли поля, за ними — лесистые холмы, высокие, как горы. А дальше виллы теснились друг к другу, дорога превратилась в мощеные улицы, улицы становились все уже и уже, сады исчезли. Вот и сердце города, не переменившееся со времен средневековья, площадь, которой Франсис любовался еще днем. Все окна черные, словно в городе все еще затемнение или словно у его порога стоит враг и жители либо ушли, либо попрятались. Редкие фонари не были помехой луне, она царила повсюду. Франсис остановил машину: он пройдется до гостиницы пешком. Машина скрылась за поворотом, и Франсис долго слышал ее шум в притаившейся городской тишине. Он пересек площадь, спустился по ступеням, раза два-три свернул в какие-то улочки и опять спустился вниз… Вот и мост.

Достаточно было дойти до середины моста и обернуться, и над глубоким черным руслом реки возникал высокий, залитый ослепительным светом берег. Стены и башни замка, остроконечные кровли домов, громоздившихся друг другу на спины, — все это было белым, светлым, четким, а рядом черным бархатным пологом свисали густые тени, за которыми прятались провалы и углы стен. Франсис перешел мост, спустился на противоположный низкий и неосвещенный берег. Вдоль реки тянулась широкая вековая аллея огромных деревьев… а может быть, они только казались такими во мраке? Неясный шелест, бег теней… От самой виллы полковника он не встретил ни одной живой души.

Присев на низенький каменный парапет, над самой рекой, в темноте, Франсис смотрел на эти пышные декорации безмолвной оперы, на огни, горящие для него одного. Сильный неподвижный свет смущал его, словно он был единственным гостем на банкете, рассчитанном на тысячи приглашенных. Эти озаренные светом здания — не картонная декорация, у них четыре вполне реальные стены, и, может быть, в них сейчас бодрствуют люди… Этой светлой ночью мрак гнездится лишь в их мозгах, отуманенных бессмысленными видениями. А в эффектно освещенной башне укрепленного замка, что возвышалась, сверкая, как лампочка в сто тысяч свечей, сидели заключенные: он знал об этом. Жако подробно рассказывал ему о них. Это огромное зарево, по всей вероятности, освещает все камеры, морщины на лице герра профессора, специалиста по вопросам расизма, и жирную спину мясника из Белграда, и безжизненную руку герра доктора, теолога, и всех тех, кто никогда не слышал о груде трупов, обнаруженной в одном километре от городка. Каждый уголок в камерах, оштукатуренные стены, очень белые, очень чистые, книги, крошки хлеба и алюминиевая кружка, койки и все, что под ними, серые одеяла, мышь на столе, жалобы, стоны, и храп, и бессонница — все безжалостно обнажал сноп света.

— А я все-таки нашла вас, даже в темноте…

Мох под вековыми деревьями заглушил шаги Анны-Марии, а может быть, она подошла, не касаясь земли. В такую ночь что угодно могло показаться правдоподобным. Она была одета во что-то светлое, в туман. Они расцеловались. «Не успели вы отъехать, как я вернулась на виллу… Бежала за вами в темноте… прямо сюда, я была уверена, что свет привлечет вас. Посмотрите, как празднуют нашу встречу…» Франсис еще раз поцеловал ее. Шелестела листва деревьев, словно нашептывая легенды. По другую сторону речного русла, глубокого, черного, сверкали пышные декорации немой оперы. Франсис прижал к себе Анну-Марию. И сам был поражен — что же это он делает! Ведь это же Аммами, милая, славная Аммами. Он почти не различал ее в темноте. Волосы у нее мягкие, словно дождевая вода. Анна-Мария, о которой он никогда не думал… Время шло… «Пойдем, — сказал он, — пойдем ко мне…» Анна-Мария выскользнула из его объятий. «Меня ждет машина…»

Она исчезла.