Античная метафизика: Страсти по бесплотному

Для уникального эго как для внешнего тела среди других тел на поверхности смысла предзадано имя, которое противоположно чистой интенсивности, прорывающейся в "я", но которое должно соотноситься с ней. Хотя эго, живущее в "я", желает, чтоб его идентифицировали так, как оно само идентифицирует себя в акте отнесения к себе как к чистой интенсивности, поэтому интенсивность, открывающаяся в "я" – нонсенсе на поверхности смысла – должна подчинить себе имя, должна наполнить его собой. Но имя не пассивно, оно в свою очередь воздействует на "я", бесконечно дробя неразличимую слитность процесса имманентного бытия на уже осуществленное, случившееся и еще не осуществленное, овнешняя раздробленное, поскольку овнешнить можно только конечное, ограниченное, ибо только последнее имеет поверхность, за которую может выйти из имманентности. Собственно всякое имя воздействует на "я" посредством Эона. "Трагический человек античного мира есть эвклидовское тело, настигнутое Мойрой в своем положении, которое он не властен ни выбрать, ни изменить, остающееся неизменным во всех своих поверхностях, освещенных внешними событиями. Это — жест, , в качестве этического идеала"⁴⁰. Тогда как сокровенное живет в настоящем, Эон – механизм овнешнения, опосредования через другое, лезвие, иссекающее настоящее на прошлое и будущее до того предела чувственно неуловимого момента, который составляет подлинное настоящее, тождественное самому себе, и вечно ускользающее от нацеленного лезвия Эона. Все, что есть у бытия для самого себя – это подлинное, неотчуждаемое, бесконечно краткое и ускользающее настоящее, это не жест, но перемена жеста. Поэтому "я" – как перетекание жестов, как становление, как тотальность становления, как целое – посредством Эона не опознаваемо абсолютно.

В свою очередь "я" взаимодействует с именем посредством взрывания его замкнутой и полой поверхности, его формальности, когда имя получает трещину, одвусмысливается, оскандаливается, теряет свои благонадежные контуры. Это результаты процесса "влезания" "я" в свое имя. Исподволь, неуловимо античная Мойра трансформируется в Судьбу ("Судьба есть слово неподдающейся описанию внутренней достоверности"). Когда бы имя вмещало "я", тогда бы структура уже не столько собирала в смысловое единство живущее тело, сколько указывала бы на что-то другое, независимое от телесности.

Структуры смысла всегда предзаданы "я", более того, "я" присутствует на поверхности смысла как разрыв поверхности, как ее отрицание, как истечение из андеграунда, истечение глубины и первозданности, поэтому как нонсенс. Допуская "я", поверхность смысла отрицает саму себя. В каждом конкретном случае "я" может или до известного предела подчиняться последовательному овнешнению (жест), разложению на внешние аспекты и события, или же "я" представляет исключительное напряжение самоданности, чистую интенсивность, энергию, которая разрушает упорядоченность коннотирующих с ней смысловых рядов, в таком случае "я" становится эпицентром, из которого исходят волны смыслоразрушения, отчего тектонические плиты поверхности смысла начинают колебаться и наплывать друг на друга.