Антивирус

Ритм жизни фабрики трудно было назвать особо бурным. Как нельзя назвать бурной жизнь, например, муравейника. Правда, муравьи не проявляют активности после захода солнца, а фабрика не спала вообще никогда. Она двигалась, говорила, пыхтела, дышала всей своей огромной территорией двадцать четыре часа в сутки. Лица, глаза, руки, ноги, туловища постоянно перемещались между жилой зоной, основным фуд-кортом и рабочими площадками, тысячи ртов жевали остро пахнущее непонятно что, тысячи глаз смотрели на огромные общественные телеэкраны, куда через спутник круглосуточно транслировались сотни мыльных телесериалов, изготовленных десятками шанхайских, сянганских и пекинских телеканалов, а тысячи рук в это время хватали чашки с зеленым чаем или азартно бросали кости на доски для игры в мацзян.

Как минимум половина из десяти тысяч мест за столами под светопрозрачным навесом фуд-корта была занята в любое время суток. В качестве еды на этих столах могло оказаться все, что росло, летало, бегало, ползало или хотя бы изредка шевелилось. Змеи, лягушки, черви, мыши – не в счет. Это деликатес. Как и внутренности мертвых животных. Ближе к вечеру пиршество распространялось на всю свободную территорию перед жилой зоной, которая быстро заполнялась многочисленными стеклянными ларьками на маленьких дутых колесах. В мутных витринах ловкие ларечники развешивали многочисленные приправы и тушки мелких грызунов, и пока все это жарилось, парилось, тушилось и шкворчало в большом количестве масла, покупатели группировались вокруг «стекляшек» на низких табуретах и терпеливо ожидали заказанных порций. А потом, никуда не спеша, съедали их без остатка. Включая кости и кожу.

На фабрике Сун Цзяожэня, по приблизительным подсчетам Шестакова, трудилось как минимум сто тысяч жующих, дышащих, храпящих, сипящих и чавкающих носителей шести самых распространенных наборов вредоносного кода. Шестакову понадобилось два месяца только на то, чтобы просто свыкнуться с мыслью, что такое огромное количество мемоидов могло собраться в одном месте. Первое время он вообще опасался покидать жилую зону. Даже когда был голоден. Но потом понемногу освоился, осмелел и стал даже совершать познавательные вылазки.

Главный корпус, как выяснил Шестаков, занимал площадь не менее квадратного километра. На три этажа он поднимался вверх и еще на четыре уходил под землю. На самом верху, под стеклянной крышей – фуд-корт. Нижний этаж – технический. Туда Шестакову не удавалось попасть ни разу. Все остальные этажи, почти ничем не отличавшиеся друг от друга, он из любопытства обошел. Внутреннее пространство жилой зоны делилось на восемь жилых блоков – по количеству входных групп. Каждый блок – единое помещение без малейших намеков на внутренние перегородки. От края до края – металлические койки в три яруса, отделенные друг от друга бельевыми веревками, где белье и сушилось, и хранилось одновременно.

Блоками жилая зона впадала в спячку и так же блоками выходила из сна. Очнувшиеся фабричные мемоиды шумно сморкались, откашливались, строем шли умываться и оправляться, строем поглощали горячую пищу и строем выдвигались на работу. Шестаков был гостем многоуважаемого господина Лю Тана, и администрация фабрики выделила ему отдельное помещение. Правда это помещение представляло собой наспех переоборудованную сушильную комнату с тонкими стенами. Мимо нее пролегала тропа, по которой фабричные мемоиды почти круглосуточно двигались к своим умывальникам.

Спустя месяц Шестаков научился определять время суток с точностью до минуты исключительно по интенсивности шаркающий звуков, издаваемых подошвами казенных войлочных башмаков. Ровно в половине пятого поднималась утренняя смена печников, чтобы к пяти уже выдвинуться к своим тоннельным печам. С пяти до семи просыпались несколько партий, обслуживающих карьеры и транспортерные линии. После семи наступала очередь формовщиков. Последними, в половине восьмого, на утреннюю смену уходила элита – стропальщики, погрузчики и наездники на электрокарах. В час дня начинала готовиться к работе дневная смена, а в десять вечера – ночная, и все передвижения в блоке повторялись в той же последовательности.

Измученный ранними подъемами Шестаков целыми днями ходил сонный, словно осенняя муха, и при любой возможности падал на кровать, засыпая. Зато ночами, как ни странно, он подолгу ворочался, разглядывая расписанный трещинами потолок, и не мог заснуть, пока очередные сонные сутки не уступали место следующим. Как-то он пожаловался на свою бессонницу Тану. Но тот лишь улыбнулся. Мол, все дело в привычке. И оказался прав. Вскоре Шестаков втянулся в бешеный фабричный ритм, привык к чужой речи и перестал вскакивать по ночам от малейшего шороха за фанерной дверью.