Чичева, язык, родственный зулу, на котором говорит не имеющее письменности негритянское племя, которое живет в Восточной Африке, имеет два прошедших времени; одно для обозначения событий, происшедших в прошлом, результат или влияние которых наблюдается в настоящем, и второе для событий, происшедших в прошлом, и не имеющих отношения или не воздействующих на настоящее. События прошедшего, зафиксированные во внешних проявлениях, отделяются, таким образом от событий, сохранившихся только в памяти. Следовательно, перед нами открывается новый взгляд на ВРЕМЯ. Обозначим цифрой 1 первое прошедшее и цифрой 2 второе прошедшее. А теперь укажем особенности речи чичева. Я пришел1
сюда, я пошел туда; он болел2, он умер1. Христос умер2 на кресте, Бог создал1 мир. «Я ел1» означает, чтоИли возьмем к примеру язык кер д'ален, на котором говорит живущее в Айдахо небольшое индейское племя с таким же названием. Вместо нашей простой категории «причина», основанной на элементарном «заставляет его (это) делать так», грамматика кер д'ален требует от носителей языка разграничивать (что, разумеется, они делают автоматически) три каузальных процесса, определяемые тремя каузальными глагольными формами: 1) рост, или созревание по внутренне присущей субъекту причине; 2) дополнение или приращение, привнесенное извне; 3) дополнительное приращение, т. е. нечто, инспирированное процессом 2. Так, чтобы сказать «это сделалось сладким», они употребят форму 1, описывая сливу, ставшую сладкой в результате созревания, форму 2 – для кофе, в который насыпали сахар, и форму 3 – для оладьев, облитых сиропом, сделанным из растворенного сахара. Если бы это племя обладало более высокой культурой, его мыслители могли бы трансформировать ныне неосознаваемую грамматическую модель в теорию триадической каузальности, пригодной для научных исследований, что явилось бы существенным вкладом в арсенал научного инструментария. МЫ могли бы искусственно имитировать такую теорию, но мы не могли бы ПРИМЕНИТЬ ее, поскольку у НАС нет привычки проводить такие разграничения естественным образом в повседневной жизни. Концепты основываются на естественной речи, на разговорах, которые мы ведем каждый день, и лишь потом ученые могут попробовать применить их в своих лабораториях. Даже релятивность имеет такой же фундамент в лице индоевропейских языков (и некоторых других) – то, что эти языки, говоря о времени, используют много слов, имеющих отношение к пространству.
Язык имеет еще большее значение в других психологических факторах на различных уровнях, не имеющих отношения к современному лингвистическому подходу, но крайне важных в таких областях, как музыка, поэзия, литературный стиль и восточная мантра. То, о чем я до сих пор говорил, лежит в плоскости манаса в более философском смысле, «высшего бессознательного», или «души» (в том значении, которое придавал этому слову Юнг). То, о чем я собираюсь говорить в дальнейшем, относится к «духу» (в том смысле, какой придавал этому слову Фрейд), «низшему бессознательному», манасу который является «убийцей действительности», плоскости кама, эмоций или, скорее, чувств (Gefiihl). Если рассматривать взаимоотношения на уровнях Nama-Rupa и Агара, то этот уровень бессознательного духа располагается на другой стороне Nama – Rupa от Агара, и Nama на уровне лексем является в определенном смысле связующим звеном между этими крайностями. Следовательно, дух в психологии – то же, что фонемный уровень в языке, структурно имеющий отношение к нему не так, как