Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Сколько времени можно при сладком свете луны
С хвостом между ног ждать чуда?
Сколько можно смотреть на задницы,
Проплывающие каждый вечер мимо,
Сколько времени можно так искать?
Ведь сколько времени человек живет в этом мире,
И сколько времени из этого у него стоит?
И сколько, если уж у него стоит, есть с кем?
И сколько, если уж есть с кем, у него вдруг не падает?
И сколько, если уж не упал, то не звонит вдруг телефон?
И сколько, если уж случилось чудо, и нет звонков, и он не упал,
И он стоит, и есть с кем, и он еще живет, и он еще может,
И он быстро вскакивает в темноте и кончает в два движения —
Сколько из этого остается для наслаждения?

Берло. Да. Однако вопрос в том, насколько человек готов не только получить, но и дать.

Цингербай. Все! Все!

Берло. Слишком часто я слышала в жизни это слово — «все».

Цингербай (снова почти плачет). Разве я виноват, что вы слышали? Другие всегда испортят — а я расплачивайся?

Берло. Я не знаю! И не задавайте мне настырных вопросов о вашей жизни, за которую я не отвечаю, и не загоняйте меня в первый же вечер в угол! Я знаю только, что слишком часто я слышала в жизни это слово — «все»! Приходят, оставляют мусор и крошки на ковре, грязь на стенах уборной, говорят «все» и исчезают. И я говорю вам, что я сыта по горло. И я говорю вам, что не поверю, нет, не поверю ничему, что сказано не в присутствии адвоката, а просто так, задешево, меня достаточно водили за нос, достаточно грабили, обжирали меня, высасывали из меня все соки. Нет, не я, не меня, хватит!

Цингербай. Госпожа Бела…

Берло. Сядьте, сядьте, сколько раз вам надо говорить «сядьте»!

Цингербай снова садится. Пауза.

Цингербай. У меня в банке шестьдесят тысяч. Сберегательный вклад сроком на пять лет из расчета семнадцать процентов с привязкой к индексу. Я живу на съемной двухкомнатной квартире. У меня есть постоянная работа, я служащий муниципалитета. Деньги в банке я сохранил со времени, когда моя покойная мама была еще жива — сбережения на квартиру, и я храню эти деньги в память о маме, и на свою квартиру, очевидно, мне надеяться нельзя. Вот и все, что у меня есть, теперь вы меня, возможно, знаете лучше.

Берло (про себя). Служащий с шестьюдесятью тысячами в память о маме, до чего я докатилась!

Цингербай. Если моя профессия и мои сбережения задевают вас лично, то мне лучше уйти.

Берло (преграждает ему путь). Нет, останьтесь! У вас хороший характер. Вы мужчина обходительный. Добрая душа. Это стоит немножко больше шестидесяти тысяч. Впрочем, шестьдесят тысяч тоже со счета не скидывайте.

Цингербай. Вы необыкновенная женщина. Сколько есть мужчин, имеющих надежное положение, а кто я?..

Берло. Нет, нет… (Гладит его по щеке.) Есть птица на весну, и есть птица на осень.

Цингербай. И я на осень.

Берло. Что поделать, и осень тоже сезон, не так ли? Птица на осень жизни. А там, внизу, я вижу у вас еще мотылька. (Носок ее туфли касается ширинки его брюк.) Сострадание к человеку. Шестьдесят тысяч. (Медленно и как бы нечаянно она начинает тереть носком туфли о ширинку. Пауза.)

Цингербай. Вы не будете против, если я тем временем положу свою руку вам на бедро… Легонько. (Цингербай поглаживает ее бедро.) Это примерно все, что у меня есть. И, само собой, у меня уже нет избытка сил, я не негр, и мне не шестнадцать лет.

Пауза. Они продолжают, она — тереть туфлей, он — поглаживать.

Внезапно он перестает.

Берло. Вы можете продолжать.

Цингербай. Я думаю, я уже кончил. Как я уже сказал, у меня уж нет избытка сил, я не негр, и мне не шестнадцать лет. (Пауза.) Однако удовольствие огромное, по крайней мере, что касается меня. Нога, пальцы, ступня — огонь и пламя. И чувствуется опыт. (Про себя.) Есть все основания ожидать чего-то очень хорошего. Квартира прекрасная, ножка крепкая, и этот острый озноб наслаждения пробуждает ощущение, что тебе стоило родиться. Хорошо родиться, и тот, кто не родился, много проиграл. (Беле.) Остаться на ночь?