Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Птица одна распевала
песню но песня была чужой
Другая птица пела из ее горла
Другой напев
Но для птицы это было неведомо
она не знала что это другой напев
Кто-то другой говорил из ее горла
Она всегда думала что это она
Только вначале немножко боялась
Но потом и этого не было
Ей стало безразлично —
легковесность несерьезная
Сколько? Как будто это она
строила глазки каждому проходящему
совершенно не различая
и не связываясь ни с кем отдельно
ведь у нее не было голоса своего
ее голос взлетал себе свободно
и раздавался из горла кого-то другого
но и тот не знал
что кто-то говорил из его горла
кто-то другой
и он тоже стал равнодушным
какое, мол, ему дело
и голос его тоже взлетал разлетался
раздавался из горла другого
и дальше так
и дальше так
всякий голос
и говор из горла
другого
и никто
никто
не знал
кто он такой

(1985)

Перевел Савелий Гринберг. // «Ариэль», 1993, № 17, Иерусалим.

Иеудит Гендель (p. 1926)

Внизу, у самой земли Пер. З. Копельман

На этой неделе, когда я окончательно распрощалась с хайфской квартирой, в ателье, на одной из полок, обнаружилась старая фотография мамы. Годами она висела в доме отца. Однажды, придя домой, я увидела на месте фотографии светлое пятно на стене. Я ни о чем не спросила, отец ничего не сказал, но мы оба знали, откуда это светлое пятно. На следующий день в доме появилась вторая жена отца. Потом стену покрасили, и светлое пятно исчезло. А еще какое-то время спустя, когда я зашла его навестить, он протянул мне перевязанный бечевкой сверток. Я ни о чем не спросила, отец ничего не сказал, но мы оба знали, что находится в том перевязанном свертке, который, говоря по правде, я так и не открыла, а положила, как есть, на полку в ателье. Иногда мы ездили на кладбище, я и сестры. Отец с нами не ездил. Потом и мы перестали. Со временем чертополох разросся, каменная плита осела. Прошло десять лет. Двадцать. Чертополох, наверное, совсем заглушил могилу, и надгробия не видно. Оно с самого начала было невысоким, а потом и вовсе сравнялось с землей.

Тридцать лет спустя, вечером, я сидела рядом с отцом. Лицо его покраснело от слез.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал отец, не переставая плакать.

— Поговорим, — сказала я в ответ.

— Пойдем в маленькую комнату, — сказал он.

— Пойдем, — согласилась я.

Его голубые выцветшие глаза были неподвижны, и из них все катились и катились слезы.

— Не знаю, что мне делать, — сказал отец.

Я спросила, о чем он.

— Я не знаю, где мне сделать могилу, — сказал он.

— Но, папа…

Он все плакал.

— Я не знаю, где мне сделать могилу, — повторил он сквозь плач.

Его глаза блестели — оставаясь по-прежнему неподвижными — ни дать ни взять, два синих камушка.

Он сказал:

— Мне сказали, рядом с Батьей есть свободное место.

Батья была его второй женой. Это было на следующий день после ее похорон.

— Купи это место, — сказала я.

— Я не могу, — возразил он.

— Почему?

— Я не могу поступить так с мамой, я не могу предпочесть одну жену другой.

— Но папа, — начала было я.

Его лицо вдруг посерело.

— Нет, — сказал он. — Пусть уж меня похоронят отдельно. Я не могу предпочесть одну жену другой.

Мне было неловко на него смотреть. Я думала о том, что за тридцать лет он ни словом о ней не обмолвился.

Он сказал:

— Они говорят, я должен сделать, как мне лучше. Что я должен выбрать могилу, где мне больше нравится.

Мне было неловко на него смотреть. У него дрожал подбородок.

— Что они понимают, — начал он опять.

— Да, — согласилась я.

Его лицо все еще было серым, древесного цвета, и лишь глаза горели, словно две фары, укрепленные на деревянном ящике.

— Пусть меня похоронят отдельно, — повторил он, — я не могу предпочесть одну жену другой.

Я напомнила, что он прожил с Батьей тридцать лет. Он возразил: что они значат, тридцать лет!

У него стучали зубы.

— Тридцать лет мне ее не хватало.

Голос стал чужим, надтреснутым, а пальцы он стиснул так, словно это были клешни.

— Уж лучше пусть меня похоронят отдельно, — отрезал он.

Его зубы все стучали, и тогда он сунул обе руки в рот и долго сидел так, обжав челюсти черными клешнями.