Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Вчера приходит папа, хватает Песахзона и начинает дико трясти ножками вверх. «Осторожно, папа, — говорю, — у Песахзона живот заболит». Но папа не унимается. «Звона не слышно. Ну, Йоави, помнишь, что это значит? Завтра получишь Берта Симпсона на роликах». — «Здорово, папа. Берт Симпсон на роликах! Красота! Только перестань трясти Песахзона, ему больно». Папа положил Песахзона на место и пошел за мамой. Минуту спустя идет. Одной рукой тащит маму, в другой — несет молоток. «Видишь, я прав! — говорит он маме. — Так ребенок научится ценить вещи, правда, Йоави?» — «Правда, правда, — говорю, — а молоток зачем?» — «Это тебе, — говорит. И вкладывает молоток мне в руку. — Будь только осторожен». — «Буду, буду», — говорю я и в самом деле стараюсь ужасно осторожно держать молоток. Но через несколько минут папе это надоедает. «Да ну же, разбей поросенка». — «Что? Разбить Песахзона?!» — «Конечно, — говорит папа, — расколоти его. Тебе причитается Берт Симпсон, ты достаточно потрудился ради него».

Песахзон улыбается мне грустной улыбкой глиняного поросенка, который понимает, что ему пришел конец. Да пусть этот Симпсон сдохнет, но чтобы я ударил друга молотком по голове?! «Не хочу Симпсона, мне хватит Песахзона», — говорю, протягивая папе молоток, «Ты не понимаешь, — говорит папа, — это хорошо, это воспитывает. Дай-ка, я разобью его». Папа уже замахнулся, а я поглядел на мамины разбившиеся глаза, на грустную улыбку Песахзона и понял, что теперь уже все на мне, и Песахзону конец, если я так и буду стоять, сложа руки. «Папа!» — хватаю я папу за ногу. «Что, Йоави?» — говорит он, а молоток еще в воздухе. «Дай шекель! Я хочу еще один шекель, только один, пожалуйста! Хочу завтра после какао еще раз засунуть ему в спинку шекель. И завтра я его разобью. Честное слово». — «Еще один шекель?» — папа улыбнулся и положил молоток на стол. «Видишь? — говорит он маме. — У ребенка появилась сознательность». — «Еще какая!» — говорю, а сам чуть не плачу.

Когда они вышли, я стиснул Песахзона крепко-крепко и позволил моим слезам пролиться. Песахзон молчал и только тихонько дрожал у меня в руках. «Не волнуйся, — шептал я ему на ухо, — я спасу тебя».

Вечером я дождался, когда папа кончит смотреть телевизор в гостиной и ляжет спать. Тогда я встал и вместе с Песахзоном бесшумно прокрался на улицу. В потемках мы долго бежали вместе, пока не добежали до заросшего чертополохом пустыря. «Поросята умирают на пустыре, — сказал я Песахзону, опуская его на землю, — и всегда среди чертополоха. Здесь тебе будет хорошо». Я ждал ответа, но Песахзон ничего не сказал и только пронзил меня печальным взглядом, когда на прощанье я дотронулся до его пятачка. Он знал, что никогда больше меня не увидит.

(1994)

Перевел Оскар Минц. // «Ариэль», 1995, № 23, Иерусалим.

Хамуталь Бар-Йосеф Израильская литература 90-х годов XX века Пер. З. Копельман

Пытаясь обрисовать израильскую литературу 90-х годов, мы немедленно сталкиваемся с современной проблемой интерпретации: чью точку зрения нам следует принять? Точку зрения книгоиздателя, для которого главный критерий художественного совершенства — списки бестселлеров? Журналиста, работника средств массовой информации? Профессионального литературного критика? И смогут ли разные критики договориться между собой? Сегодня в Израиле, как и везде на Западе, мы все чаще убеждаемся в относительности так называемых «профессиональных» суждений. В то же время на наших глазах множатся структуры, играющие роль посредника между произведением и читателем, которые сообщают все новые значения словам «литература» и «культура».