Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Проанализированное стихотворение Т. Ю. Кибирова наиболее «есенинское», если позволительно так выразиться, вытканное по его канве. Однако у того же поэта существует еще два произведения, лишь общим эмоциональным настроем напоминающие лирику Есенина и допускающие отдельные (порой неточные и переделанные) цитаты. Во-первых, это стихотворение под № 1 из авторской рубрики «Песня остается с человеком. 1. Зачин» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986):

Край ты мой единственный, край зернобобовый,

Мой ты садик-самосад, мой ты отчий край!

<…>

Заинька мой, попляши, серенький мой, серенький!

Избы бедные твои, пшик да змеевик.

Край мой, край, окраина, краешек, краюшечка.

Совесть бедная моя,

Заветная моя. [2138]

Название «Зачин» играет троякую роль. Во-первых, терминологическое и фольклорное по своей сути, оно уже на генетическом уровне отсылает к народно-песенным жанрам. Во-вторых, его структурно-организующая сущность неизбежно проявляется в первой строке, которая своим началом (в усеченной первой части и синтаксической модели) дословно повторяет заглавие есенинского стихотворения по начальному стиху – «Край ты мой заброшенный…» (1914) и подводит к мысли о необходимости улавливать помимо основного текста еще и подтекст. В-третьих, «зачин» заявлен как формально-содержательное вступление и структурная предпосылка не только к самому первому стихотворению, но и к циклу в целом; а поскольку содержательно и буквально он оказывается стилистической аллюзией на строку Есенина, то таким способом есенинская поэтика осеняет весь кибировский цикл.

Ирония Кибирова заключается в преобразовании заявленной Есениным темы природного ландшафта в сторону дурных привычек обитателей русских раздолий. Если Есенин полагал заброшенность родного края-«пустыря» объективной данностью, не зависящей от воли человека, то Кибиров рассуждает совершенно иначе. Есенинский «сенокос некошеный» (I, 60) и чуть-чуть видоизмененный фрагмент строки «избы серые твои» из «России» (1908) А. А. Блока он преобразовывает в «Край ты мой единственный, край зернобобовый», в котором главенствуют «садик-самосад» и «пшик да змеевик»; в результате получается, что «чертово зелье» и «зеленый змий» определяют стиль жизни русского мужика, скатывающегося к безделью и нищете. В нарочито шаржированном подходе к обрисовке основной тенденции российской деревни Кибиров отталкивался от есенинской строки «Ирония! Вези меня! Вези!» (IV, 196 – «Заря Востока», 1924) и устного высказывания поэта В. И. Эрлиху о том, что «у меня ирония есть». [2139]

В обращении к «Л. С. Рубинштейну» из цикла «Три послания» (1987–1988) Т. Ю. Кибирова снова звучат отражения есенинских строк и индивидуальных речевых оборотов, авторских словесных клише и художественных мотивов. Они иронически переосмыслены в строфах:

Солнце всходит и заходит.

Тополь листья теребит.

Все красиво. Все проходит.

«До свиданья!» – говорит.

<…>

Где ж утраченная свежесть

На лазоревом коне?

Зубы, волосы все реже,

И все чаще страшно мне.

<…>

И от вражеских наветов

Опадает ветхий грим.

Ты проходишь, Власть Советов,

Словно с белых яблонь дым. [2140]

Первообразами здесь выступают строки Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья. <…> До свиданья, друг мой, без руки, без слова» (IV, 244 – 1925); «На лазоревые ткани…» (IV, 93 – 1915); «О моя утраченная свежесть», «Словно я весенней гулкой ранью // Проскакал на розовом коне» и «Все пройдет, как с белых яблонь дым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Образ тополя частотен для лирики Есенина и не сводим к какому-либо единственному стиху Есенина – например, к такому: «Уж не будет листвою крылатой // Надо мною звенеть тополя» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922).