Антропология детства. Прошлое о современности

Вернер одним из первых высказал предположение, что особенности образования понятий и мышления детей, их физиогномичность, обусловлены психофизиологическими особенностями перцептивных процессов у ребёнка, а именно эйдетизмом и синестезиями. Они могут быть основой синкретизма детского мышления. Яркие эйдетические зрительные образы у ребёнка затухают медленно и могут долго сохраняться, а также привносить свои «краски» в актуально воспринимаемую картину мира, «интерферировать» с видимым и слышимым, создавая сложные когнитивные паттерны.

Синестезии — это особенность восприятия, заключающаяся в том, что воздействие одного стимула вызывает полимодальное ощущение, порождает целую гамму чувств. Маленькая девочка объясняет: «Папа разговаривает так… Бум, бум, бум! Темно, как ночью, а мы говорим светло, как днём… Бим, бим, бим!» (цит. по Крейн 2002). Среди детей распространён цветовой слух, — слова, звуки, имена «окрашены» в различный цвет и эмоционально насыщены. Эйдетическая память и синестезии наиболее характерны для детей до 6 лет и большая редкость среди взрослых.

Такими уникальными особенностями обладал мнемонист С. В. Шершевский (1896–1958), память которого практически не имела границ ни в объёме, ни во времени сохранения запоминаемого. Шершевский всю свою жизнь сохранял способность к эйдетическому запоминанию и был синестетиком. Любой звук, любое внешнее воздействие обрушивало на него шквал ощущений, переживаний, образов: «…я не понимал их [слов], и эти слова откладывались у меня в виде клубов пара и брызг» (Лурия 1994: 16). Острейшие синестезические переживания имеют прямое отношение к этой феноменальной памяти: «…Я узнаю не только по образам, а всегда по всему комплексу чувств, которые этот образ вызывают. Их трудно выразить — это не зрение, не слух… Это какие-то общие чувства» (Лурия 1994: 20).

«Вы не забудете, как пройти в институт?» — спросил я [А.Р. Лурия] Ш. [Шершевского], забыв, с кем имею дело. «Нет, что вы — ответил он, — разве можно забыть? Ведь вот этот забор — он такой солёный на вкус и такой шершавый, и у него такой острый и пронзительный звук…» (Лурия 1994: 25–26).

«Я сижу в ресторане — музыка… При ней всё изменяет свой вкус… И если подобрать её как нужно, всё становится вкусным…. Сесть на трамвай? Я испытываю на зубах его лязг… Вот я подошёл купить мороженое, чтобы сидеть, есть и не слышать этого лязга. Я подошёл к мороженщице, спросил, что у неё есть.

„Пломбир!“ — Она ответила таким голосом, что целый ворох углей, чёрного шлака выскочил у неё изо рта, — и я уже не мог купить мороженое…» (Лурия 1994: 52).

Вызванные ощущения были так сильны, что проблемой было, не как запомнить, а как забыть, как отделаться от навязчивых, непроизвольно наплывающих «общих чувств». Это не раз мешало самому Шершевскому в обычной жизни, мешало быстро улавливать смысл слов и усваивать информацию, мешало понимать стихи, скрывало смысл метафор, мешало узнавать лица людей — «…они такие непостоянные… и зависят от настроения человека, от момента встречи» (Лурия 1994: 42).