АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

В пределах нашей семьи речь, конечно, шла не о «подчиненности», а об учете мной необычных проблем именно нашей семьи. Александр Исаевич много пережил, не до конца излечился от своего тяжкого недуга (рак), одержимо относился к своему литературному труду, верил в свое высокое предназначение. И моим долгом — долгом жены и друга, — помимо заботы о материальном благополучии семьи, было создание в доме атмосферы, максимально благоприятствующей творчеству мужа. И, конечно, я всегда стремилась по мере возможности непосредственно помочь ему в работе. Однако, перепечатывая рукописи или заготовки к будущим произведениям, собирая материалы, позже занимаясь корреспонденцией, я никогда не чувствовала себя «подчиненной». Я чувствовала себя участницей большого интересного дела, составляющего смысл жизни горячо любимого человека. АПН: — Чем Вы объясняете спад литературной активности Солженицына после 1970 года?

Решетовская: — Именно осенью 1970 года началась наша драма. О творческой работе Солженицына после 1970 года я не могу судить с прежней степенью компетентности. А, значит, вряд ли стоит высказываться по этому вопросу на страницах печати.

АПН: — Намереваетесь ли Вы продолжать работу над воспоминаниями? Решетовская: — Сейчас я живу не столько в 1977-м, сколько в 1967 году. Страницы, посвященные именно этому времени, лежат на моем столе.

Я работаю над второй частью книги (1964–1970 гг.) Это годы реализации и завершения замыслов, относящихся к основной теме Александра Исаевича — лагерной. Исчерпание этой темы и возвращение к мечте юности — к работе над эпопеей об Октябрьской революции.

Потом, в третьей части, будет самое трудное и тяжелое. «Атомный взрыв» — сообщение мужа о том, что другая женщина ждет от него ребенка, — и просьба о «разрыве бумажки» — формальном разводе при сохранении отношений. Мое неприятие этой фантастической идеи. Трудный и печальный бракоразводный процесс. Отчаянные, беспомощные и безнадежные попытки с обеих сторон как-то решить все проблемы по-человечески и с наименьшими потерями.

Наши последние встречи с невероятной гаммой отношений: от полного отчуждения до почти былой нежности…

«Что же ты не приехала? Такой день был хороший, и поговорить было хорошо, — оставлял мне на даче в сентябре 1973 года записку Александр Исаевич. — Храни тебя Бог! Саня».

Записка была уже написана, когда я все-таки приехала. Так она и осталась у меня. Мы в тот день бродили с Александром Исаевичем по лесу. День и в самом деле был хороший, и говорили мы хорошо… АПН: — Это было Ваше последнее свидание?

Решетовская: — Нет. Последнее свидание было у нас три дня спустя на Казанском вокзале. Сейчас мне кажется, что какая-то символика была в том, что наша последняя встреча произошла на том самом перроне, который упоминается в самом начале моих мемуаров: приезд мужа в Москву 22 июня 1941 года (глава «Война»).

Конечно, я никогда не забуду, как мы медленно прохаживались по пустому перрону, неторопливо и спокойно обменивались репликами, которые ничего бы не сказали постороннему, но были так понятны нам. Никогда не забуду секунд прощания, когда Саня наклонился и поцеловал мне руку. Могли ли мы знать тогда, что это… в последний раз!

Два года спустя я прочла об этой встрече в книге Солженицына «Бодался теленок с дубом». Я узнала, что, оказывается, меня «подослали» к Александру Исаевичу с некими неблаговидными целями, что Солженицын установил это по моим «стальным» глазам, по «твердому шагу» и по тому, что я «держала себя ответственно, как не сама по себе». По моему поведению он заподозрил, что «штатские с параллельных перронов фотографируют нас или подслушивают». Правда, ничего этого он не видел, зато «чувствовал всем охватом спины» (А. Солженицын. «Бодался теленок с дубом», стр. 390).

Тот факт, что Солженицын в данном случае, при описании нашей последней встречи, обратился к худшим образцам детективного жанра,

я могу объяснить лишь единственным образом. В тот момент, когда писалась эта «ультрадетективная сцена», Александр Исаевич видел перед собой вовсе не меня, а некую абстрактную «участницу кампании против него».

АПН: — Довольны ли Вы тем, как у Вас сейчас складывается жизнь? Решетовская: — Этот вопрос вряд ли уместен в моем положении, поскольку в моей судьбе есть нечто фатальное.

Могу сказать, что сейчас у меня вполне хорошие условия для продолжения труда моей жизни. В 1975 году мне удалось обменять нашу рязанскую квартиру, где еще бродила тень мужа, на Москву, где я меньше ощущаю свое одиночество. Немногим ранее я стала получать пенсию и избавлена от материальных забот.