АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Рогачев сказал, что чисто по-человечески он может меня понять: уж слишком много у меня сошлось вместе. И заговорил о мемуарах: продолжаю ли я писать? Я высказала опасение, что редактирование мемуаров тоже может привести к такой же несогласованности.

— Нет уж, — возразил Рогачев, — туг надо будет редактировать так, чтобы все было согласовано между нами до конца.

Он обещает позвонить или навестить меня в конце мая, чтобы поговорить об издании мемуаров.

Итак, вопрос о печатании моих мемуаров становится на твердую почву! И требует серьезного к себе отношения! С чего я начну — я хорошо представляю: „Когда началась война, нашему супружеству было немногим более года“. Первые главы будут главами о войне. Война приведет к Саниному аресту, которого бы не было, если б не роковая встреча Солженицына с Виткевичем на фронте и последовавшая затем переписка. Я не могу обойти Виткевича. Значит, нужно получить его согласие стать действующим лицом моих мемуаров. Я думала об этом и раньше и даже стала его разыскивать. Теперь я уже знала его местожительство: город Брянск. Разговор с Рогачевым подтолкнул меня, и 9-го апреля я отправила Виткевичу письмо. „Теперь я не могу не сожалеть, — писала я Николаю, — что из-за Сани я потеряла многих близких мне друзей, в том числе и тебя“.

Объяснила, что пишу не только для того, чтобы сказать ему это, но и потому, что причина носит деловой характер и связана с тем, что я вот уже несколько лет как посвятила себя описанию нашей с Саней жизни.

„Я не хочу поступать так, — писала я, — как делает Саня: писать о близких людях — бывших друзьях, бывшей жене, хотя и не называя их собственными именами, без согласования со своими прототипами. Я считаю это в корне неверным вообще. В моем же случае это тем более недопустимо, что я пишу не роман, а мемуары, воспоминания. Думаю, что при нашей жизни мало что будет опубликовано, и тем не менее опубликование возможно. Вот на этот-то случай мне и нужно было бы попросту повидаться с тобой, чтобы у тебя не было ко мне никаких претензий“. Я спросила Виткевича, бывает ли он в Москве, все ли благополучно в его семье, не навестит ли он меня в Рязани, и просила ответить в любом случае. (Забегая вперед, скажу, что на это письмо Вигкевич мне не ответил).

После того как напряжение в моих отношениях с АПН до какой-то степени разрядилось, мои мысли переключаются на другое. Я думаю о наших невеселых делах с Саней. И 11 апреля пишу ему письмо, хотя и мало надеюсь на ответ:

„…все то, на что я надеялась при замене насильственного судебного развода добровольным, рухнуло\… И это стало особенно понятно 4 марта, когда ты, вместо того чтобы разделить муки моей совести, взорвался от моего покаянного письма по отношению к маме. В тот же день я получила от тебя на мое молящее письмо — ответ, полный упреков и предлагающий мне экзамен попеременной летней жизни в Борзовке.

В тот же день я прочла отказ Н(атальи) Д(митриевны) в первой же моей к ней просьбе…

Все это открыло передо мной унизительнейшую перспективу, которую я не могу принять. И я не пожалела, что за несколько дней до этого (…) я решилась на ответ Жоресу.

(…) Ты создал у меня 4 марта, перейдя на „Вы“ и на „Н(аталью) А(лексеевичу)“, такое состояние, которое не могло не отразиться на форме, да и на содержании статьи, ведь она была окончательно определена 5 марта, т. е. на следующий день после нашего с тобой неприличного телефонного разговора.

Моя реакция на все происходившее и происходящее, моя непри-миренность и непримиримость к нему, моя нетерпимость к тем, кто этому пособлял и пособляет, — да послужит тебе еще одним веским доказательством того, что выдвинутая тобой формула — „ложь и насилие есть величайшее зло мира“ — совершено справедлива.

От всей души хочу, чтобы мои пасынки, независимо от того, будут ли они носить крестики или пионерские галстуки, всегда руководствовались ею в своей жизни, не походя в этом ни на мать, ни на отца!

Учи их, что „святая ложь“ предполагает, что тот, кому она предназначена, не узнает, что его обманули, до самой смерти. А если в „святой лжи“ придется сознаться, то не для того, чтобы причинить непреходящую боль, а чтобы раскаяться и искупить ее. Неизменно тебя любящая и за тебя страждущая — Наташа“.

Ответ получила. Даже два ответа. Первый — почти через месяц, в День Победы, но в нем больше о дачных проблемах. Второй — в конце весны — я обнаружила в „Борзовке“ в киноящике. Опять обращение по имени и отчеству, опять все искажено, перевернуто вверх дном. И здесь же грозное напоминание, чтобы я не забывала, что своим письмом в „Нью-Йорк Таймс“ я… „переступила бездну“. А само это письмо мое он назвал „кинжальным криком на весь мир“. Но даже если это было так, то кто вонзил мне в грудь кинжал по самую рукоятку?., понимал ли Саня, что, обвинив меня, он обвинил еще больше себя самого?..

Просыпающаяся природа все же сумела меня как-то утешить, создать хотя бы относительное душевное равновесие.