АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

И если Саня в тот май продолжал гневаться на меня за статью в „Нью-Йорк Таймс“, то, повторяю, у меня наступило некоторое умиротворение. Однако и тут, как уже бывало часто, снова случилось неожиданное, что вызвало резкий перелом в моем душевном состоянии,

В 20-х числах мая я встретилась с Вячеславом Сергеевичем Рогачевым, который не оставил намерения пытаться опубликовать мои мемуары.

Он сказал мне, что две мои главы читались в АПН, что они признаны литературно написанными, но что редактор мне все же нужен.

Я сразу попросила, чтобы редактора мне дали женщину и непременно русскую.

Заговорила с Вячеславом Сергеевичем о том, каким образом в „Нью-Йорк Таймс“ попала наша с Александром Исаевичем фотография. Он был удивлен: разве я не знаю, что она уже была напечатана на Западе?

— Где?

— В „Штерне“. Вы что, его не читали?

— Нет.

— Постараюсь достать его для Вас, — пообещал Рогачев.

Раз фото было в „Штерне“, значит, оно попало туда от Ирины Ивановны Щербак. Летом 1969-го года я выслала ей эту фотографию, менее всего предполагая, что посылаю ее для заграницы.

И вот однажды, когда я собралась возвращаться поездом из Москвы в Рязань, Рогачев подъехал на Казанский вокзал и привез мне ноябрьский номер журнала „Штерн“ за 1971 год.

Помню, читала его в поезде. И вдруг вычитала, что я „дочь еврейского торговца“! То, что я дочь торговца, а не юриста, как было в действительности, я уже „знала“ из „Литературной газеты“, которая в свое время перепечатала частично статью из „Штерна“. Теперь я „узнала“ еще, что я… еврейка! Не в том совсем дело, хорошо или плохо быть еврейкой! Важно, кто ты есть на самом деле, кем ты родился. Во мне и кровинки еврейской не было. Я родилась донской казачкой и, кроме русской, во мне текла только польская кровь (полькой была моя бабушка по маме).

…Как жаль, что я не знала об этой неправде, когда писала для „Нью-Йорк Таймс“! Я бы опровергла… А Саня, наверное, читал этот журнал и… промолчал, как промолчал вообще обо всем, что было на меня наговорено его тетей.

Где ж тут сохраниться моему душевному равновесию? От него не осталось и следа. Гнев — вот что я испытывала. И тем ужасней он был, что был бессильным…

С этим настроением я уехала в Рязань, с ним же вернулась в Москву, Навестила семью адвоката Рабиновича, ну и, конечно же, показала им журнал. Жена Петра Самойловича была преподавательницей немецкого языка. Просматривая журнал, она обратила мое внимание на то, чего я сама не заметила, забыв значение слова „бэрюмт“. Надпись под нашей с Александром Исаевичем фотографией гласила: „Писатель и его жена Наташа, 1969. Когда он должен был быть в Сибири, она его оставила; когда он стал знаменит, она к нему вернулась. Ирина о Наташе: Такие женщины — любовницы“.

Тут уж волосы встали дыбом не только у меня, но и у жены Рабиновича. У меня просто перехватило дыхание. Я ничего не могла вымолвить. Ужас обуял меня. Оказывается, не Светлова первая пришла на славу! Я подала ей в том пример!?

Боже мой! Ведь известность пришла к моему мужу лишь через 6 лет после нашего вторичного соединения! А наше столь плодотворное для Александра Исаевича „тихое житье“, в которое был создан наряду со многим другим сделавший его знаменитым „Один день Ивана Денисовича“, кануло в Лету. Журнал „Штерн“ с „любезной“ помощью Ирины Ивановны просто уничтожил меня.

Не может быть, чтобы Александр Исаевич не держал в руках журнал „Штерн“, чтобы не видел этой подписи под фотографией! Но он не посчитал необходимым защитить меня, честь мою, когда год назад давал развернутое интервью американским корреспондентам, возражал „Штерну“!? Все эти наговоры на меня были выгодны как ему, так и — особенно — Светловой! Меня, а не Светлову, посмели назвать „любовницей Солженицына“! Это было тем более отвратительно, что, перелистывая журнал, я обнаружила в нем мелькание нагих тел…

Мне необходимо было как-то выговориться, хотя бы просто для себя, а может быть…для предисловия к моей будущей книге? И я написала заметку:

По поводу статьи в журнале „Штерн“

(запоздалая реакция)

В ней был такой абзац:

„Журнал „Штерн“, наполненный непристойными снимками, посмел на своих страницах назвать жену Солженицына, которая после того как прожила в браке с ним лишь год, 10 лет оставалась ему верной, его „любовницей“…“

После соответствующих возражений журналу я заканчивала так:

„Читатели журнала „Штерн“, целиком принимающие его, смакующие голые тела мужчин (да еще с крестиками на груди!) и женщин! Пройдите мимо моих мемуаров! Вы ничего не поймете в них! Не почувствуете так, как в свое время мы чувствовали с мужем, как сейчас чувствую я. А потому вам читать их ни к чему!

Разве поймут меня женщины, бесстыдно выставляющие напоказ свои груди? Разве поймут меня те, кому не претит прославляемая на страницах „Штерн“ любовь втроем? Они назовут меня либо ханжой, либо дурочкой, не сумевшей воспользоваться жизнью! А я вот… не жалею!